Ночь с вождем, или Роль длиною в жизнь - Марек Хальтер

— Что с ними будет? Зачем их везут в Хабаровск?

За Клитенита ответил Левин:

— Там ими займутся. Это не в первый раз.

Но ее интересовало, что ответит Клитенит. Марина терпеливо ждала, пока он доставал из кармана красную сигаретную пачку и ее распечатывал.

— Возможно, их вернут обратным курсом, — буркнул Клитенит, угнездив сигаретку под своими прокуренными усами, — возможно, изолируют до конца войны.

— В лагере? Да? В лагере?

Опять вмешался Левин. Товарищу Гусеевой надо отдохнуть, успокоиться. Биробиджанское солнце коварно: не замечаешь холода, а морозит-то ого-го! Почему бы нам сейчас не попить чайку в вокзальном буфете?

Марина и Клитенит пропустили его слова мимо ушей. Юная Надя завороженно уставилась на Марину. Потом вдруг накинула ей на плечи цветастое одеяло. Марина в него поплотней закуталась. Клитенит смотрел на нее в упор. Сделав длинную затяжку, он выпустил дым в усы.

— Хочешь правду, товарищ Гусеева? Никто не знает, что с ними будет. Я только в одном уверен: не стоило им садиться в этот поезд.

— Может быть, у них не было выбора?

— Возможно. Скорее всего. А нам-то часто предоставляется выбор?

Не добавив ни слова, Клитенит зашагал в сторону вокзала. Надя потянула Марину за руку.

— Идем, идем. Нельзя плакать на морозе! Слезинки замерзают, от этого кожа портится.

Марина ногтем сколупнула со щек замерзшие слезы. Оказывается, она плакала, сама не замечая. Надя вцепилась Марине в запястье.

— Ты что? Не трогай! Хочешь рябой остаться?

На некоторое время Марина перестала что-либо соображать, будто пьяная в стельку. Она позволила Наде и Левину отвести себя в здание вокзала. Там за долгие дни путешествия Марина впервые согрелась. Ей было непривычно отсутствие тряски и жуткого вагонного смрада, где смешались запахи пота, раскаленного металла и ржавчины. Марина едва замечала любопытные взгляды, ее преследовавшие, пока она шла через зал ожидания, украшенный гигантским портретом вождя. Буфетные столики, покрытые накрахмаленными скатертями, ослепили Марину не меньше, чем заснеженная тайга.

Надя попросила официанта с азиатским разрезом глаз принести кружку теплой воды. Сперва окунув туда пальцы, девушка провела рукой по Марининым щекам, чтобы растопить обледеневшие слезы. Марина поморщилась. Ей показалось, что тысячи иголок впились ей в кожу.

И над стойкой висел портрет Сталина. На этой раскрашенной и тщательно отретушированной фотографии он выглядел молодым, ласково улыбался. Был куда моложе и ласковей, чем в ту ночь, когда Марина голая лежала в его объятиях. Казалось, он со своей стенки за всеми присматривает, каждого видит насквозь.

Вдруг Марине почудилось, что его взгляд направлен только на нее. Теперь, не сумев пересилить ужас, с которым боролась последние часы, дни, даже годы, Марина горько разрыдалась. Надя влажной рукой еще ласковей погладила ее по щеке. Левин опустился перед ней на колено. На них уже таращился весь буфет. Марина что-то бормотала, но, к счастью, неразборчиво. Ведь она обращалась не к присутствующим, а только к Иосифу Виссарионовичу: «Видишь, я уже здесь. Ты этого хотел, и я здесь!»

Не зная причины ее рыданий, Надя и Левин нашептывали Марине, что теперь ей нечего бояться, что все худшее позади, что теперь она под их защитой.

— Никто не вышлет вас из Биробиджана, — пообещал Левин, слегка пожимая Маринину руку.

Закрыв глаза, Марина пыталась избавиться от этого наваждения — пристального взгляда Иосифа Виссарионовича, буквально прожигавшего ей грудь. Надя поцеловала ее в щеку. Левин встал на ноги, широко улыбаясь.

— Надя вами займется, Марина Андреевна. Добудет все необходимое. Увидите, какое она сокровище. Удачно, что освободилась соседняя с Надиной комната в нашем общежитии. Можете там располагаться. Жду вас завтра в театре. Надя проводит.

Он снова пожал Марине руку с неожиданно церемонным поклоном, будто собираясь ее поцеловать. Весь буфет проводил его взглядом до самой двери. Надя похвасталась:

— Он мой двоюродный брат.

Марина промолчала. Надя повторила:

— Матвей — мой двоюродный брат. Я из-за него сюда переехала. Матвей отправился в Биробиджан прямо перед войной. До этого руководил театром в Липецке. Все его считают выдающимся режиссером. Но вообще-то он писатель. Почти поэт. Пишет пьесы на идише. Перевел на еврейский чеховские «Три сестры». На афише так и написано: «Фартайтч ун фарбесерт» — значит «перевод и адаптация» — Матвея Левина. Сама увидишь…

Официант принес два стакана чая. Продрогшая Марина согревала свои ледяные руки о горячий стакан. Надя пила чай маленькими глоточками, разглядывая Марину своими горящими любопытством огромными черными глазами.

— Ты ему понравилась, — заговорила Надя. — Я это сразу поняла. И вообще он рад новой актрисе. К тому же московской!

И простодушно добавила:

— Правда, он красавец? Все здешние женщины так считают. У нас такой мужчина…

Покраснев, девушка не договорила. Марина улыбнулась:

— Он тебя называл Надей. Это все, что я о тебе знаю…

— Полностью — Надежда-Сара Левенталь. Скоро будет девятнадцать. Хочу стать учительницей. Когда эта тетка тебя вывела из вагона, я своим глазам не поверила. Если б не Матвей, ты бы отправилась со всеми в Хабаровск. Даже эта толстозадая Зощенко — так ее зовут, Маша Зощенко — Матвея побаивается. А может, чуток влюблена. Как все наши бабы…

И Надя расхохоталось задорно, весело, чуть злорадно. Марина уже и забыла, что люди могут веселиться, радоваться жизни.

Когда Марина окончательно согрелась, Надя повела ее в общежитие.

— Давай быстрее, я тебе должна там все показать. Здесь рано темнеет, а света почти не дают. Ничего не разглядишь.

Этим январем 1943-го Биробиджан стоял обледеневший, утопающий в снегу. Солнце уже клонилось к закату и удлиняло тени. На улицах почти не было прохожих. Несколько согбенных фигурок с мешками на спине брели вдоль широкой улицы, простершейся перед вокзалом. Мелькнули стайки школьников, идущих с занятий. Проползли сани, тренькая бубенчиком. Старик на козлах, правивший костлявой запорошенной снегом клячей, что-то буркнул в ответ на приветствие девушки.

Странным образом казалось, что в этом заваленном сугробами городе больше деревьев, чем зданий, словно городок возведен прямо в лесу. Все дома — деревянные, многие еще недостроены. Надя ткнула пальцем в прогал березняка, где виднелась широкая плоская лента.

— Это наша река. Не подумай, что Амур. Всего лишь его приток Бира. До Амура еще далеко, очень далеко. Завтра мы сюда сходим. Вся молодежь тут катается на коньках, парни, девчонки… А теперь сворачиваем.

Они свернули на улицу поуже, с бревенчатыми домиками. Одни были ярко раскрашены, другие, только что выстроенные, чернели отсыревшей древесиной. А часть еще не подведены под крышу: их обнаженные стропила тянулись в голубые небеса, как ножки гигантских насекомых. В некоторых избушках с приоткрытыми массивными ставнями помещались лавочки, мастерские, судя по вывескам на идише и русском.

— Все, что тебе надо, найдешь на городском рынке, — сообщила Надя. — Мое самое любимое место! Это огромный сарай, но когда собирается весь Биробиджан торговать, меняться, там весело, как на празднике. Зимой, конечно, народу поменьше. Почти нет деревенских: в город трудно добираться по снегу… Ну вот мы и пришли!

Общежитием был один из бараков, возведенных для переселенцев в начале 30-х. Он так и остался временным жильем для прибывающих.

— Только называется временным, — пожаловалась Надя. — Живу здесь уже два года, и неизвестно, сколько еще придется. Только заговоришь с Матвеем, он отвечает: «Чего ты так уж отсюда рвешься? По-моему, отличное жилье для девушки…» Думаю, не выберусь из общаги, пока не выйду замуж. Ты — наверняка раньше!

В Биробиджане, как и во всех городах Советского Союза, мало у кого было отдельное жилье. Однако это здание, задуманное как жилище коммунальное, оказалось удобней для совместной жизни, чем старорежимные квартиры, которые, превратившись в коммуналки, были набиты жильцами под завязку. Во всю длину барака тянулся коридор с просторными комнатами по обеим сторонам. В каждой — небольшое оконце, койка, полки. Электричество было только на общей кухне с несколькими керосинками, длинным столом и табуретками вокруг него. Мерцали красноватыми угольками два самовара. Грубо слаженный посудный шкафчик набит стаканами и тарелками. На стенах — картинки, вырезанные из журналов. И разумеется, неизбежный портрет Иосифа Виссарионовича Сталина под самым потолком, чтобы некуда было укрыться от его пристального взгляда.

— А сейчас я покажу то, что тебе не понравится, — предупредила Надя.

Оказалось, душевую. Но исключительно по названию: ни душа, ни умывальника, только вмурованный в пол оцинкованный бак, который наполняли теплой водой, а потом ее оттуда сливали с помощью резинового шланга. Деревянный пол — весь прогнивший, покрытый ледяной коркой. На стене — мутное зеркало.