Цветущий репейник - Ирина Дегтярева

— Что случилось? — сорвавшись на шёпот, спросил Васька.

Его вряд ли кто-то услышал, но он и сам заметил, что отец лежит на кровати, рядом с ним сидит мать, а чуть в стороне, у окна стоит хмурый Иван Петрович.

У отца на ноге был белоснежный гипс до колена: массивный и оттого страшный и чуть-чуть смешной. Сам отец был бледный, только на щеках пятнышки румянца, наверное, от температуры.

— Отец с платформы упал, когда возвращался, чуть под поезд не угодил, — сказала мать, обернувшись к сыну.

Васька вжал голову в плечи, ожидая, что мать добавит:

«Всё из-за тебя и твоего велосипеда. Если бы отец не поехал, он был бы сейчас здоров».

Мать набрала воздуха, чтобы действительно что-то добавить, но, глянув на зажмурившегося Ваську, промолчала. Васька открыл глаза и заметил на краешке стола конверт, из которого выглядывали тысячные купюры.

— Хорошо, Иван Петрович у станции оказался, отвёз отца в травмпункт и домой. Теперь отец на месяц слёг, если не больше, — всё-таки договорила мать.

Бросившись к себе в комнату, Васька всунулся на животе под кровать. Ему не хотелось сейчас общаться с Николаем Чудотворцем, он даже фонарик не включил, только, вытирая слёзы, сказал в сторону картонной коробки:

— Ну что же ты? Что же?

Отец полулежал на кровати в байковой клетчатой рубашке и в спортивных штанах — таким Васька его редко видел. И теперь, затаившись в темноте, уткнувшись носом в обувную коробку, Васька вдруг подумал, что отец совсем не такой, каким всегда казался. Не строгий, важный и неприступный священник, а добрый, жалкий папка, пропахший яблоками и лампадным маслом, который из любви к противному Ваське рано утром поехал в город и мог оттуда уже никогда не вернуться. Никогда.

— Ни-ко-гда, — еле слышно повторил Васька и заревел в голос. Так, что все, кто был в доме, оглянулись на его комнату. Но никто не встал с места и не пошёл его утешать. А Васька и не напрашивался на утешение. Он рыдал в одиночестве для себя, о себе, непутёвом, об отце, от жалости к которому словно кроватью придавило, так тяжело и душно вдруг стало.

Ваську и не думали упрекать. С каждым может случиться — упасть, сломать ногу. Но конверт с деньгами так никто и не убрал со стола. Он лежал на краешке и когда обедали, и когда ужинали. Васька ел неохотно и всё поглядывал на злополучный конверт.

Можно было взять эти деньги и пойти купить велосипед. Но Ваське не хотелось уже кататься. Слабость и сонливость навалились: он даже не пошёл гулять. Всё молчал и хмурился. Сделал уроки и очень рано лёг спать. Он и встал раньше всех. Достал коробку из-под кровати. На свету она оказалась вовсе не таинственной, а пыльной, с крышкой потёртой и потемневшей от частых прикосновений руками.

Васька взял ключ от храма, висевший под иконами в большой комнате, и вышел на улицу. Солнце всходило, и яблоки стали рассветного розового цвета, нежного, дымчатого. Васька поёжился и припустился бегом к храму.

Внутри было тихо и пусто, всё расцветило розовым и чуть желтоватым, слегка пыльным, словно туман проник сквозь высокие окна.

Васька приблизился к иконостасу, к золотистым деревянным воротцам, ведущим в алтарь. Под иконой Иисуса была выпуклая планка, на которую Васька и пристроил икону Николая Чудотворца. Отёр его лик, долгое время бывший в темноте и заточении. Васькина икона оказалась самой яркой среди всех других.

Опустившись на колени, Васька терпел боль. Каменный пол был слишком жёстким.

— Миленький, пусть папа поправится. Не надо велосипеда. Ну его вовсе. Пусть быстрее поправится и не сердится на меня.

Сзади подошёл немного сонный и немного удивлённый Илья. Он смотрел на огненно-рыжую макушку брата, стоявшего на коленях перед алтарём, и не сразу заметил маленькую иконку. Она прибавилась к иконостасу маленьким листиком с дерева, оторванным бурей и снова чудом вернувшимся обратно и приросшим к родной ветке.

Илья приблизился, встал на колени рядом, положил руку на плечо брата.

— Отче наш, иже еси на небесех. Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на Небеси и на земли…

Васька шевелил губами, произнося молитву вместе с братом, глядя на свою крошечную иконку, такую яркую и значительную на фоне большого и красочного иконостаса.

Помолившись и покаявшись, Васька, вместо того чтобы пойти в школу, прихватил деньги со стола и уехал в город за велосипедом.

Вернувшись, он сошёл с платформы и на мгновение замешкался. Оглянулся на ступеньки, где отец вчера сломал ногу и вздохнул.

«Нога через месяц заживёт, — подумал он, поглаживая блестящий руль и красное кожаное седло. — Деньги могли и на хозяйские нужды пустить, а теперь всё. Велосипед-то уже у меня».

Свет зимнего солнца

Гора тряпья у почтовых ящиков лежала уже второй день. Олег глянул на неё, шагнул было к лифту, но вдруг под тряпьём повозились, покряхтели и замерли. Олег машинально положил руку на поясную кобуру. Раздражённый, он порывисто подошёл и пнул тряпичный хлам.

— Ну-ка, бомжара, вали отсюда!

Из-под воротника драного клетчатого пальто высунулась лохматая голова и чумазая мальчишечья физиономия. Она была курносая, сонная и, несмотря на сонливость, наглая, вызывающая, с тонкими злыми губами и глазами, кажется, чёрными, сузившимися от света и возмущения.

— Ты чего, мужик? — то ли простуженным, то ли прокуренным голосом спросил мальчишка. — А если я тебя пну?

Мальчишка и не пытался встать, свои угрозы он высказывал лёжа, что выдавало в нём человека опытного, битого людьми и жизнью, хоть и выглядело немного смешно.

Олега не удивило, если бы вдруг у оборвыша под тряпьём оказался нож. С любопытством он посмотрел на мальчишку.

— Холодно, небось, здесь спать? На улице минус двадцать, — Олегу было скучно, у него болела голова, и не хотелось идти домой.

— А как ты думаешь? — мальчишка поёжился, запахнув на груди куцее пальто. — Любопытный, блин, такой! Сам тут поваляйся на полу попробуй.

— Может, наоборот? — усмехнулся Олег.

— Что?

— Ты ко мне присоединишься?

Мальчишка окончательно проснулся. Откинул пальто, сел, покрутил головой. Снизу вверх изучил Олега. Достал из кармана очки с трещиной на стекле и дужкой, обмотанной красной изолентой. Надел очки и снова осмотрел Олега.

Чёрная кожаная куртка, как у лётчиков, с меховым воротником нараспашку, под ней свитер, край которого задрался над коричневой кожаной кобурой. Рукоять пистолета тускло поблёскивала при слабом освещении. Лёгкие ботиночки тоже поблёскивали, чёрные, отполированные.

— На маньяка ты вроде бы не похож. И на мента вроде бы тоже.

Олег закрыл кобуру свитером.

— Бандюган, — заключил мальчишка. — Решил облагодетельствовать? Дай денег и отвали.

— Деньги, наверное, на наркоту? — лениво поинтересовался Олег.

— Вот ещё! — фыркнул парень. — Я два дня ничего не лопал, а ты говоришь «наркоту».

— Пошли, — Олег приблизился к лифту и нажал кнопку вызова.

Мальчишка не сдвинулся с места.

— В ментовку сдать хочешь?

— Хотел бы, уже бы сдал, — не поворачиваясь, откликнулся Олег. — Я и сам милицию не жалую.

— Точно бандюган, — заключил мальчишка, неохотно вставая.

Он услышал, что лифт подъезжает, и хотел покапризничать ровно столько, чтобы не опоздать заскочить в лифт, уяснив, что такой, как Олег, второй раз приглашение повторять не станет. Ромка-беспризорник, тёртый калач, чувствовал дворняжьим нюхом, где и что перепадёт в карман, а что по шее. Уверенности в том, что шея останется в неприкосновенности, не было, но очень хотелось есть.

У двери в квартиру Олег достал внушительного объёма связку ключей, нащупывая замочную скважину в тёмном коридоре, заскрежетал по железу. За железной оказалась и деревянная дверь.

— Запоры как в тюрьме! — дрогнувшим голосом из-за спины Олега заметил Ромка.

— А ты там был?.. Проходи. Меня зовут Олег.

— Роман, — хрипло представился Ромка, окончательно оробев.

Он глянул на прихожую, где в блеске зеркал, вытянувшихся до потолка, отражались коричневые шелковистые обои и розовый кафельный пол.

— Нехило! — Ромка потоптался и чихнул. — Я тебе тут не напачкаю? Уж больно чистенько.

— Вот оттого и противно, — Олег бросил ключи на столик, щёлкнул немыслимым количеством замков и засовов на двери. Каждый щелчок отдавался у Ромки в затылке как выстрел.

— А твоих мы не испугаем? — Ромка вытянул шею, вглядываясь в сумрак коридора со множеством дверей.

— Я один живу. Да не трясись ты. Сам же сказал — на маньяка я не похож.

— Может, ты людоед? — не без дрожи в голосе предположил Ромка. Через дырявые стёртые подошвы кроссовок он почувствовал, что кафельный пол под ногами тёплый, почти горячий. Уютная сонливость поднималась от ступней к голове. Ромка почти готов был смириться с тем, что Олег садист, маньяк и страшный людоед, лишь бы остаться в этой светлой и тёплой квартирке.