Величие и падение Рима. Том 2. Юлий Цезарь - Гульельмо Ферреро

Однако он старался также доставить некоторое облегчение несчастным жителям. Он отказывался от празднеств и подарков со стороны городов. Он вел сам и заставлял всю свою свиту вести простой образ жизни, чтобы не вынуждать провинцию к слишком крупным расходам. Он проявлял внимательность к знатным гражданам. Он хотел, чтобы все, даже самые простые люди, имели к нему доступ[432]и чтобы судебные процессы велись очень быстро. Особенно решительно он отказывался, несмотря на самые настойчивые просьбы, давать солдат в распоряжение ростовщиков для сбора денег с их должников.[433]Требовать, просить, писать письма — все это Цицерон делал очень охотно; но что касается до участия армии в сборе долгов своих друзей, то он никогда не мог решиться на это. Таким образом, он имел крупные неприятности, особенно из-за займа, сделанного у Брута Ариобарзаном, царем Каппадокии. Терзаемый уже много лет италийскими ростовщиками, старый царь тратил немногие остающиеся у него деньги на уплату процентов по долгу Помпею, которые, вероятно, вследствие накапливавшихся недоимок доходили теперь до 33 талантов каждый месяц.[434]Почти ежемесячно агенты Помпея в Азии вывозили на мулах, сопровождаемых вооруженными рабами, эту сумму, которая теперь составляла бы приблизительно 120 000 франков. Они везли деньги к морю, где погружали их на корабли для отправки в Италию. Для других кредиторов не оставалось почти ничего. Цицерон напрасно писал царю письмо за письмом:[435]по всей Азии говорили, что Помпей скоро будет послан на Восток с большой армией для войны с парфянами; и Ариобарзан думал только об окончании с ним счетов.[436]Другие могли подождать, так же как и Брут, хотя он был очень рекомендован Цицероном.

Но Цицерон не довольствовался тем, что защищал должников от насилия центурионов; он сделал лучше: объявил в эдикте», что, каковы бы ни были частные условия, он не будет признавать годовых процентов выше 10 на 100 и не допустит, чтобы требовали взноса лишних процентов. Он уменьшил таким образом все проценты, как сделал это в Риме сенат.[437]В то же самое время он произвел тщательную ревизию всех городских бюджетов за десять последних лет и неумолимо уничтожил все лишние расходы, разорительные контракты и неправильные обложения. Он принудил многочисленных лихоимцев возвратить городам захваченное у них имущество и наблюдал за выплатой уменьшенных процентов по займам, сделанным городами.[438]Он надеялся таким образом удовлетворить всех киликийских подданных и италийских публиканов сделками, совершенными за счет местных олигархий.[439]

Но делать добро в ту эпоху было нелегко. Отмена всех декретов, вотированных в честь Аппия Клавдия, стоила Цицерону получения дерзких от него писем; а понижение процента до 10 от 100 было причиной серьезных разногласий с Брутом. Два дельца, Скаптий и Матиний, фигурировавшие как кредиторы саламинцев, явились к нему требовать уплаты 48 процентов со ста, как было условлено, и, не получив их, объявили ему, наконец, что настоящим кредитором был Брут. Это открытие неприятно поразило Цицерона, но он не хотел уступать. Он упорствовал даже тогда, когда Брут написал ему оскорбительное письмо. Ободренные благосклонностью Цицерона бедные должники просили у него утверждения для них правила процентов по 10 за сто (которых Скаптий и Матиний не хотели брать) и объявить их, таким образом, свободными от первоначального обязательства. Но в этот момент у Цицерона недостало храбрости. Он не посмел так открыто выступить против Брута и отложил дело. А этого только и желали Скаптий и Матиний, не, усматривая возможности надеяться на большее. Они знали, что преемник Цицерона не будет таким упрямым и заставит саламинцев уплатить по договору.[440]

Впрочем, как один правитель мог восстановить полную справедливость, когда все были заинтересованы в этих грабежах? Цицерон не хотел взять ни сестерция из сумм, полученных от военной добычи, или из тех, которые были назначены ему сенатом для управления провинцией: первые он поручил префектам, а последние — квестору.[441]Но вокруг него все спекулировали и торговали. Квестор был братом крупного коммерсанта, жившего в Элиде,[442]и взял его себе в качетсве советника;[443]один из легатов Цицерона и Лепта, начальник инженерной части, были так скомпрометированы в одном деле, что для их избавления Цицерону пришлось на этот раз умерить свою административную суровость. Основным правилом римской администрации было — никогда не заключать договоров без представления известного числа поручителей, которые при несостоятельности заключившего договор обязывались уплатить штрафы, назначенные на тот случай, если договор не будет полностью выполнен. Таким образом, когда дела увеличились в числе и по важности, повсюду стали искать поручителей, которые были бы состоятельны или имели политическое положение, подобно тому, как теперь ищут поручителей по векселям, пользующихся хорошим кредитом в банках. Чтобы найти их, употребляли всевозможные средства: дружбу, политическую солидарность, обещание крупной прибыли. Вероятно, много политических людей Рима вступало в сделки, чтобы заработать деньги своими поручительствами. Они доставляли поручительство за вознаграждение, обещанное заключавшим контракт; если же случалось, что последний не сдерживал своих обязательств по отношению к государству, которое тогда предъявляло к ним иск, они пускали в ход все свое влияние, чтобы не платить по нему. Таким образом за некоего Валерия, заключившего договор, поручились начальник инженерной части Цицерона Лепта и один из его генералов. Но этот Валерий не сдержал своих обязательств и уступил, вероятно, за очень маленькую сумму, свой договор одному ростовщику по имени Во-лузий; последний в свою очередь, может быть, в соглашении с квестором Руфом, взялся выполнить договор, но не платить штрафа, который обязан был уплатить Валерий, а взвалить этот штраф на его поручителей. Последние в отчаянии обратились к Цицерону, сжалившемуся над ними и нашедшему юридическую тонкость, чтобы объявить недействительной передачу Валерием договора Волузию. Цицерон расторг договор, внес в казначейство сумму, которую оставалось еще выплатить подрядчику, и освободил поручителей от их обязательств, к большому неудовольствию Волузия, потерявшего разом и свои деньги, и прибыль с подряда.[444]Впрочем, обман и лихоимство были довольно обычными вещами в этом обществе, где деньги были единственной моральной связью между людьми; в то время как Цицерон прилагал все усилия для честного управления своей провинцией, он часто получал письма от своих друзей, которые просили о займе, говоря, что после военной добычи у него не должно быть недостатка в деньгах. И Цицерон был вынужден учтиво отвечать им, что добыча принадлежит не ему, а государству, и что поэтому он не может предоставить никакого займа ни для кого.[445]

Способ управления Цицерона Киликией был большой честью для него, и тщетно современные историки старались унизить его заслугу, насмехаясь над ним и неосновательно критикуя его.[446]Последующие годы, правда, прошли над его реформами, как проходят морские волны, смывая рисунки, начертанные ребенком на песке. Но власть Цицерона была властью человека, а не бога. Он не мог один вылечить ужасное зло, поразившее мир. Его дело можно судить не по результатам, а по намерениям. Первый из всех, Цицерон внес в жизнь дух справедливости, солидарности, милосердия; он старался, выйдя из философского созерцания, реализоваться в действии. Как альпийское утро, возвещая наступление нового дня, золотит своим розовым светом отдельные скалы на самых высоких вершинах, в то время как горная цепь остается темной и долина спит еще во мраке, точно так же совесть этого робкого ученого человека возвещала уже зарю новых времен в мире, который еще находился во мраке бесконечного морального развращения.

Но Цицерон не давал себе в этом отчета. Столь разнообразные занятия, свойственные его должности, почти все неприятные, сильно докучали ему. Усталость, которую почувствовал к концу года этот единственный человек, старавшийся управлять хорошо, убедительнее, чем небрежное управление в других провинциях, доказывает что Империя не могла долго существовать в том виде, как тогда. Проконсульство Цицерона показывает, что энциклопедическая разносторонность функций, когда один и тот же человек попеременно становился полководцем, оратором, судьей, администратором, архитектором, была следом уходящей эпохи и не могла сохраняться в более передовой цивилизации, когда началось разделение труда, когда каждый стал лучше исполнять свою работу. Встречался изредка честный, усердный и неподкупный правитель, но он спешил уйти со своего поста и даже просить своих друзей воспротивиться продолжению его командования.[447]Цицерон желал только одного — выйти поскорее из леса цифр syngraphae (долговых обязательств), поручительств, контрактов и возвратиться в Италию, куда его призывало много частных и общественных дел.