Высоко над уровнем моря - Олег Татарченков

… Ну, ладно, — одернула себя Наталия Дмитриевна, — Заболталась я с тобой. Делом пора заниматься. Так вот, скажи своим архаровцам, чтобы в следующий раз большой бак лучше мыли. А то пожалуюсь капитану, о он вам всем свой параграф пропишет…

Полпятого. Пора поднимать хлопцев с коек и идти за ужином.

Захожу в свою палату. Раскумаренный Путеец дрыхнет на животе лицом в подушку. Трясу его за плечо. Безрезультатно.

Беру одной рукой за шиворот, другой — под пятую точку человеческого тела, и как нашкодившего кота, поднимаю над койкой. Бросаю вниз. Жалобно стонут пружины, но реакции никакой. Этот шкодливый «кот» скорее похож на кота подохшего.

Даю пинок под сетку. Путеец вякает что-то во сне и продолжает сладко дрыхнуть. Я на время оставляю его в покое: у меня есть в запасе еще полчаса, пусть отлежится. Иду в соседнюю палату поднимать Картуза.

Второй мой боец оказывается покрепче: после пары сильных пинков под сетку кровати, оттягивавшийся после анаши Мишка вскакивает, как новенький. Я беру в помощники «бескорыстного борца с ментами» и иду поднимать «химика с калошной фабрики».

Мы возимся с ним около двадцати минут: трем уши и нос раздираем веки. Мишка «зажигает спички» — щелкает пальцами о зад Путейца. По своему опыту знаю, что это довольно болезненная штука, но Кулешов не подает признаков жизни. Разошедшийся мой младший компаньон подбирает под кроватью вырезанный из журнала заголовок рубрики «Поговорим об интимном» и приклеивает его канцелярским клеем к заднице Путейца. Мы хохочем пять минут до коликов.

Однако смех смехом, а дело делать надо. Стаскиваем Кулешова за ноги с кровати. От удара физиономией о линолеум палаты он приходит в себя. Всучиваем Сашке огромную кастрюлю. Путейца швыряет из стороны по коридору, кастрюля отчаянно гремит крышкой — того и гляди, дежурная сестра догадается, что со столовскими сегодня творится что-то неладное.

Сегодня дежурит Светлана, и мне больше всего не хочется предстать перед ее глазами в таком идиотском виде: укрощающим обкурившегося бойца, который в свою очередь укрощает взбесившуюся кастрюлю.

Еще раз звякнешь, — угрожающе подношу кулак к носу путейца, — Порву, как плюшевого. Картуз! За каждый звяк давай ему пиндель.

Звяк — удар. Звяк — звяк: еще два удара. Похоже, раскумарившемуся Мишке нравится отвешивать в полной безнаказанности плюхи своему корешу. После пятого удара кореш старается идти по самой середине лестничного пролета, чтобы неб биться о стены и не звенеть. Со второй попытки это у него получается.

На обратном пути наша вихлястая троица встречает прогуливающуюся по дорожке госпитального сквера парочку: Гарагян с медсестрой Леной.

Я познакомился с Леночкой на следующий день после прибытия в госпиталь: она брала у меня кровь для анализов.

— По-моему, вам это лишнее, — сказала она мне тогда, — И так видно, что у вас желтуха: белки можно смело назвать желтками. Интересно, вы везде такой желтый?

При остром случае болезни Боткина человеку не до куртуазности, и я оставил без ответа ее сомнительную остроту. И впредь старался избегать встреч с этой чересчур уверенной в себе девицей. А тут, смотрите-ка, Вагон добился на этом фронте больших успехов…

— Слышь, Андрюха, — Путеец сопит у меня за спиной с ведром, полным кашей. На свежем воздухе он уже отошел от дури и даже захотел пофилософствовать, — Почему бабы чаще всего на всякую сволочь западают, а? Любому мужику, пообщайся он с этой вагонной шушерой пару деньков, сразу будет видно, что это за овощ. А бабы не видят. У них что, мозги по-другому устроены?

— А ты у своей жены не спрашивал?

— Не успел, — возмущенно звякнул крышкой ведра Сашка, — Мы с ней вообще ни разу о нормальных вещах не говорили. О чем с ней говорить? В башке у катьки всего одна извилина, да и та только мечтами о шмотье забита.

— Ну, сам выбирал — вставил я фразу в Сашкин монолог, — Кстати, почему только шмотками? А мужиками?

— Мужики для нее были только прямым каналом для получения шмоток.

— Каким-каким каналом? — встрял Картуз, — Прямым? Это в каком смысле? Она чо, любила через зад, что ли?

— Ты, уркаган, вообще молчи! — оборвал его Путеец, — Что ты в своих «зонах» видел, кроме решетки и педиков? Вскормленный в неволе орел молодой.

— Слушай, ты, падла… — завелся с пол оборота Мишка, — Я сейчас тебя вот этим ведром… Да ты у меня его в одиночку схаваешь. Без хлеба.

— А пупок не развяжется?!

— Хватит! — оборвал я зарождающуюся ссору, — Детишки малые. Харчи разольете, в родные роты отправлю!

Естественно, я не имею права отправлять своих помощников в их части. Однако упоминание о неминуемой каре за лишение ужина целого госпитального отделения в полсотни человек разводит ребят по разные стороны ринга.

Мне, конечно, на отправку в часть наплевать, поскольку дембель и в Африке дембель: какая разница, где его дожидаться — в части или здесь? Но Мишке в свою пустыню ехать не хочется. Поэтому «Робин Гуд из Волгодонска» возмущенно сплюнул в сторону и замолчал.

— Ну что, Андрей, — не унимался Путеец, — Почему бабы на всякую сволочь западают, а?

Мне почему-то не хотелось развивать эту тему. И я ответил Сашке:

— Ты сам уже на этот вопрос ответил. И вообще, чего ты ко мне прицепился — самого умного нашел? Отвянь.

— Такая красивая бикса, и болтается с таким придурком, — удивленно пробормотал себе под нос Путеец и «отвял».

Действительно, чего тут говорить: чужая душа — потемки. Хотя этот разговор не был случайным. Для моих бойцов уже не является секретом, что на самом деле представляет из себя наш старшина отделения. Нет, я не рассказал ребятам о гарагяновской «службе» в роте — он и в госпитале успел наследить.

Для нас, входящих в круг «центральных» фигур отделения, не является тайной, что Вагон обзавелся гражданской одеждой и ходит регулярно в самоволку в город. Там он, предварительно собрав деньги со всех желающих, добывает водку и анашу.

Я не моралист и мне наплевать на бурную деятельность Гарагяна и тех придурков, что травят свою желтушную печень паршивой азиатской водкой. Моей столовской братии — тоже. Они бы и сами не прочь вкусить этих запретных удовольствий, да денег нет, а в долг Гарагян не дает. Продавать что-либо из казенного имущества, чем балуются некоторые олухи у нас в госпитале, своим я категорически запретил: насмотрелся в свое время на этот бардак в Афгане и второй раз наблюдать за ним уже здесь мне не хочется.

Нас разозлила совершенно другая история.

Откуда-то из дальнего гарнизона в госпиталь привезли очередного менингитчика. Здоровый, даже красивый парень, успевший послужить каких-то два месяца, был при смерти. В реанимации его откачали слегка, затем переправили в наше отделение, в отдельную палату.

Наша команда тащила носилки с пацаном по узкому лестничному пролету на второй этаж и Светлана тогда сказала мне, что этот случай довольно тяжелый, и если парень выживет, то останется дауном. На глазах Светы, наверняка повидавшей немало, на глазах блестели слезы: от таких известий кого хочешь покоробит: Да и по мне, уж лучше пулю в башку, чем так…

К больному вызвали мать. Простая женщина, работница какого-то комбината, воспитывавшая сына одна, она заняла денег на дорогу у соседей и поехала за тридевять земель ухаживать за сыном.

Чтобы она не тратилась на питание, мы со своей кухонной мафией решили ей помогать, чем можем. Женщина пыталась отказаться, на что мы ответили: «Питание вашему сыну по полной программе все равно положено. А он, кроме капельницы, ничего не принимает. Так что не стесняйтесь: чужое вы не едите».

Уговаривал Мишка Картуз. Не знаю, что он там наболтал от себя лично, но в конце концов женщина согласилась. Мишка от всего этого даже изменился: стал меньше ругаться матом, гонять салаг по своей палате и принялся собственноручно носить еду в отдельную палату.

Со своей стороны провела агитацию и Светлана: уговорила капитана, чтобы тот пробил для женщины дополнительный паек из центрального пищеблока. А во время своих вечерних дежурств часто засиживалась у нас на кухне, беседуя на разные темы. Получилось, что совместное наше участие в беде человека, как-то всех сплотило…

На меня эта история повлияла еще более странно: стал ревновать Светлану к капитану, хотя вида не подавал. Но разве можно провести женщину в сердечных делах? Светка заметила перемену в отношениях и тоже стала как-то выделять меня из общей толпы больных. В ее взгляде стало чуть больше теплоты и участия. Она вела себя со мной, как любящая старшая сестра. Впрочем, я бы предпочел быть не братом, пусть даже любимым, а кем-то другим…

И эту госпитальную идиллию разрушил чертило Вагон!

Он напоролся на патруль среди рядов «зеленого базара», где встречался со своим торговцем анашой. Чтобы не оказаться, как минимум, на «губе», а максимум — загреметь под суд (СССР — это тебе не Афган, где на баловство с наркотой смотрели сквозь пальцы), ему пришлось бросать товар и обращаться в бегство. Но на этом неприятности старшины не закончились, а только начались: пацаны, авансом заплатившие за чарс, требовали деньги или товар. У Вагона не было ни того, ни другого. За такие вещи в Азии перерезают глотку от уха до уха…