Двенадцать детей Парижа - Тим Уиллокс

Дорожные сундуки Карлы исчезли. Так же, как и ее виола да гамба. Сквозь планки кровати Матиас увидел ночной горшок, наполовину полный. Из груди его вновь поднялась волна горя, от которой окаменело лицо – это была черная громада скорби, стыда и любви, неотличимой от телесной муки. Иоаннит оперся о подоконник разбитого окна, выходившего в сад, и жадно ловил ртом воздух. И он еще ругал Юсти за меньшее! Гораздо меньшее. Ударил его. Слабак. Лицемер. Драчун и убийца. Из его горла вырвался сдавленный стон, словно исходивший из глубин души.

– Тангейзер? – донесся из сада испуганный голос молодого гугенота.

Оказывается, стон был громче, чем ему казалось. Госпитальер взял себя в руки.

– Не бойся! – крикнул он в ответ.

Затем Матиас вышел из комнаты и стал спускаться по узкой лестнице. На площадке второго этажа он остановился. Дверь спальни была прямо за его спиной. Нужно было найти священника. Нужно было хотя бы прикрыть ее тело. Но чем? Внутри него словно кипел вулкан чувств. Боль. Тошнота. Ярость. Он уже не знал, что правильно, а что нет. Все казалось ложью. Хотя рыцарь точно знал, что вынесет вид Карлы – со вспоротым животом, проткнутой ножкой стула. Но он не хотел чувствовать запах ее крови. Тангейзер видел разграбленные города во всех уголках мира, видел слишком много подобных картин – таких же ужасных. Слышал смех, волнение и радость тех, кто думал, что изобретает эти зверства, старые, как само человечество.

Он не хотел помнить Карлу такой, какой найдет ее в спальне.

Не хотел, чтобы этот образ лишил его жалких остатков души.

– Я люблю тебя, – прошептал он еле слышно.

От подступивших слез горло сдавили спазмы, и госпитальеру стало стыдно. Он с усилием сглотнул.

А потом спустился по лестнице и вышел из дома, ставшего склепом, на улицу.

Рю-дю-Тампль по-прежнему была безлюдна. Рядом с входной дверью стоял массивный деревянный стул, настолько неуместный здесь, что граф де Ла Пенотье не сразу обратил на него внимание. На тротуаре рядом со стулом стояла оловянная чаша, наполовину наполненная вином. Тут же лежала мертвая собака. Матиас сел на стул, поднял чашу, понюхал вино, отхлебнул, прополоскал рот и выплюнул, но потом сделал большой глоток. Хорошее вино! Из кармашка на ремне рыцарь достал точильный камень и опустил его в вино, чтобы тот размок. Его подопечные вернулись с заплесневелым куском мешковины.

– Мы нашли это в погребе, – сказал Юсти. – Если хотите…

– С вашего позволения… – добавил Грегуар.

– …Мы накроем этим вашу жену. И уберем стул.

– И прочтем над ней молитву.

– Я не против, – сказал Тангейзер. – Думаю, она тоже. Спасибо.

– Вы тоже должны за нее помолиться, – сказал Грегуар.

– Я много чего должен был сделать для Карлы, но не сделал.

Нахмурившись, иоаннит посмотрел на рубаху своего лакея, под которой что-то шевелилось.

– Мы отважные, стойкие и преданные товарищи? – спросил Юсти.

– Что у тебя там? – не ответив ему, обратился Матиас к Грегуару.

– Это мы тоже нашли в погребе, – мальчик вытащил из-под рубашки и поднял за шкирку маленькую, некрасивую, но мускулистую дворняжку. Она тяжело дышала, оскалив зубастую пасть и выкатив блестящие от страха глаза. Задняя половина туловища у нее обгорела и представляла собой чередующиеся пятна из опаленной шерсти и голой кожи.

– Можно мы возьмем его с собой? – спросил Юсти.

– Он будет нас задерживать, – возразил Тангейзер.

– Хозяин, я уверен, он может бегать быстрее нас, даже быстрее Клементины! – принялся убеждать его Грегуар.

– И он будет охранять нас, пока мы спим, – добавил гугенот.

– Он очень храбрый, – объявили они почти одновременно.

– Я против. От него воняет, – покачал головой госпитальер.

– Мы его вымоем, – пообещал Грегуар.

– Со спины Клементины вы не почувствуете его запах, – прибавил Юсти.

– Похоже, вы сговорились.

Тангейзер вытащил из вина оселок и достал отобранный у гугенота кинжал. Осмотрев лезвие, он решил уменьшить угол заточки. Мальчики попятились.

– Что вы собираетесь делать? – испуганно спросил молодой поляк.

– Подправить клинок.

В утреннем свете стала видна надпись на лезвии у самой рукоятки. На одной стороне было выгравировано: «Fiat justitia», на другой: «et pereat mundus».

– Можешь прочесть, Юсти? – спросил иоаннит.

– «Пусть погибнет мир, но свершится правосудие».

– Наши цели, моя и этого кинжала, совпадают, – усмехнулся Матиас.

– Это девиз императора Фердинанда, который умер десять лет назад, – объяснил Юсти.

– Ты много знаешь.

– Габсбурги претендовали на польский трон точно так же, как французы.

Тангейзер провел лезвием по оселку. Скрежет стали успокаивал его. Окружающий мир погружался в пучину безумия, но этим двум материалам можно было доверять – твердое оттачивалось еще более твердым.

Грегуар попытался вновь запихнуть пса под рубашку, но тот извивался, сопротивляясь изо всех сил.

– Мы не давали ему никакой клички, на тот случай если вы решите его убить, – сказал Юсти.

– Со смертью того, у кого есть имя, смириться труднее, – согласился с ним госпитальер.

Мальчики кивнули.

– Вы защищали свои чувства за его счет. Потерю безымянной собаки легче пережить – но безымянную легче и убить, – продолжил их покровитель.

Грегуар и Юсти с тревогой переглянулись, а потом посмотрели на кинжал.

– Разве имя не превратило Клементину из ломовой лошади в миф? – спросил у них рыцарь.

Подростки открыли рты, собираясь возразить, но Тангейзер остановил их:

– За всю жизнь я не убил ни одной собаки. И Карла их любила. Просто я хочу преподать вам урок – о том, как устроен этот мир. И мне жаль, что вы считаете меня способным на такой поступок.

– Простите нас, хозяин, – опустили головы оба парня.

Интересно, кем был его нерожденный ребенок, дочерью или сыном? Матиас не признавался в этом Карле, но втайне надеялся, что у них будет дочь. Девочку не нужно учить искусству войны или тому, как оставаться человеком.

– Хозяин, зачем они поджигали собак? – спросил Юсти.

– «Из ядущего вышло ядомое, и из сильного вышло сладкое»[18].

– Загадка Самсона! – воскликнул поляк. – Он поджег хвосты тремстам лисицам и спалил урожай филистимлян.

– Тогда собакам повезло, – сказал Грегуар.

– А в отместку филистимляне сожгли жену Самсона… – Юсти умолк. – Простите.

– А он перебил им голени и бедра, – сказал Тангейзер, – и поселился в ущелье скалы Етам.

Он тоже замолчал, чувствуя, что голова у него стала совсем пустой.

Мальчики переминались с ноги на ногу, все еще не уверенные в судьбе подобранной собаки.

– Накройте Карлу, – сказал иоаннит. – Идите. И дайте псу воды, а то он умрет.

– Как обезьяны, – вздохнул его маленький слуга.

– Какие обезьяны? – не сразу вспомнил клетку с мертвыми зверьками Юсти.

– Может, мы сначала напоим его, а потом накроем вашу жену и прочтем молитвы? – предложил Грегуар.

– Иисус сказал: «Предоставь мертвым погребать своих мертвецов», – ответил Матиас.

– Да, – согласился гугенот. – Но что Он имел в виду?

– Он имел в виду, что стойкие и преданные товарищи должны сначала напоить собаку. Идите.

Подростки свернули в переулок и сразу же заспорили.

– Юсти, – сказал Грегуар, – я назвал Клементину, значит, ты должен придумать имя собаке.

– Он избежал огня и меча, – задумчиво произнес его новый товарищ. – Как Эней в горящей Трое.

– Кто такой Эней?

Попытка Грегуара правильно произнести это имя закончилась полным провалом, и Юсти пожалел его.

– А как бы ты его назвал? – спросил он.

Тангейзер смотрел, как они исчезают за углом – две неокрепшие души, израненные ужасами, что творились вокруг. Или не израненные, а сумевшие подняться выше всего этого, на что госпитальер очень надеялся. Он молился за них – без слов, не обращаясь к какому-то конкретному богу. Молился за Карлу. Молился за нерожденного ребенка, познавшего все лучшее, что может предложить этот мир, и не увидевшего его темной стороны. Ему следовало бы молиться и за собственную душу, но рыцарь не мог представить, кто услышит такие молитвы, кроме жестоких и древних богов с давно забытыми именами.

Улица все еще утопала в тени, но постепенно становилось все жарче. Тангейзер вытер рукавом пот со лба. По щекам его текли беззвучные слезы, и он не знал, что именно стало их причиной, – слишком много чувств в его душе сражались за эту честь.

Иоаннит снова стал водить клинком по оселку. Он убрал заусенец и заточил кромку, смачивая точильный камень в вине. Кончик рыцарь сделал тупым, чтобы тот не вонзался в кость, а скользил по ней. Затем, убрав украшенный ляпис-лазурью кинжал в ножны на правом бедре, он достал свой собственный клинок, висевший на поясе слева. Мысли его вращались вокруг убийства и мести. Внутри него образовалась пустота, которую можно было заполнить только кровью. Не знаниями, не скорбью, не Богом и не любовью. Жажда крови стала истиной Матиаса и мерой его краха как человека. Он прожил жизнь и ничему не научился. А теперь снова должен стать вестником смерти. Он будет разгадывать загадки. Будет плясать вместе с Фокусником. Опустится на самое дно ямы. Тангейзер понимал, что эту пустоту не заполнит ни вся кровь Парижа, ни гибель всего мира. Но кровь все равно прольется. Он будет купаться в ней. Рано или поздно эта кровь станет его собственной, и тогда он обретет покой.