Тоомас Нипернаади - Аугуст Гайлит

Дальше расположилось шумное семейство Ярски. Как только старик Яак Ярски в подтверждение каких-нибудь своих слов бил кулаком по столу, тут же сын его Яан Ярски на другой стороне стола шарахал еще сильнее. Так они и разговаривали, шумно, весомо, женщины и дети подкрикивали, настаивая в шуме и гаме на своих правах.

Вдруг раздались крики:

- Кистер идет, кистер идет!

Базар на мгновение прекратился, но только на мгновение, вскоре он возобновился с прежней силой. То один, то другой желал познакомиться с новым кистером, чокнуться с ним и долго, во всех тонкостях поведать ему, что он думает о вере и особенно о боге. Кадри Парви усадила  Нипернаади рядом с собой. Сбоку от  Нипернаади уселся Йоона, а дальше — Меос Мартин.

- Господи Иисусе и несчастная земля Ханаанская! - вздыхал Йоона в ухо  Нипернаади. - Ну и влипли мы. А что если взять и перевернуть стол, а в суматохе скрыться?

- Поймают! - безнадежно ответил  Нипернаади.

Он хмуро смотрел на шумливых людей, пил водку то их одной, то из другой бутылки, но есть не хотел. Кадри, конечно, пододвигала ему и то блюдо, и другое, но  Нипернаади с презрением отталкивал их. Его брови дрожали, и рюмка не держалась в руках.

- Они считают тебя кистером — хорошенькая будет история! - шептал Йоона. Уже и ему было не до еды, он то и дело посматривал на дверь, дуто ждал каждую минуту появления настоящего кистера. - Хоть бы дали человеку посидеть спокойно! - с тоской думал Йоона. Нет, наседают, точно комары, один предлагает одно, другой другое, и каждый шумит, лезет со своими разговорами. Когда кистер приехал, как живут на Сааремаа, при какой церкви он служил прежде, женат ли, есть ли дети, хорошо ли он  читает проповеди? Йоона покрывается потом, сжимается в комок, мокрым листом приникает к столу и не может ничего ответить. Ох, будет история, хорошенькая будет история! Будет теперь тебе счастливый день после двадцати несчастных!

- Библия у вас найдется? - спрашивает  Нипернаади у Кадри — Я ведь пешком, а носить с собой такую тяжелую книгу довольно хлопотно. И какой-нибудь молитвенник, и катехизис. В общем то, что касается бога и церкви.

По велению Кадри маленький Андрес приносит  Нипернаади кучу книг.  Нипернаади роется там и сям нервно листает, изучает катехизис, требник, библию. Кадри следит за каждым его движением, принимает торжественный вид, ежеминутно ожидая начала проповеди. Но так как  Нипернаади все еще переворачивает страницы, Кадри насупленно произносит:

- Надо начинать проповедь, дальше будет поздно. Люди уже несколько часов сидят за столом, и скоро им уже будет не до проповедей. День-то уже к полудню идет!

Нипернаади медленно, нехотя поднимает, и на первых словах голос его дрожит:

- Любезные прихожане! - В величайшей книг всех времен сказано так:

«Я нарцисс Сааронский, лилия долин!

Что лилия между тернами, то возлюбленная моя между девицами.

Что яблонь между лесными деревьями, то возлюбленный мой между юношами. В тени ее люблю я сидеть, и плоды ее сладки для гортани моей.

Он ввел меня в дом пира, и знамя его надо мною — любовь.

Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви.

Цветы показались на земле; время пения настало, и голос горлицы слышен в стране нашей.

Смоковницы распустили свои почки, и виноградные лозы, расцветая, издают благовоние. Встань, возлюбленная моя, прекрасная моя, выйди! Аминь!»

Народ встал из-за стола, покорно сложил руки и тусклыми, недвижными глазами смотрит перед собой. Дежурный Альберт Тикута опьянел, он не может устоять на ногах и судорожно цепляется за стол, чтобы не упасть. Парочка Аапсипеа, отец и сын, с той же целью крепко держатся друг за друга, будто обнимаются. Кадри Парви, воображая себя нарциссом в Саароне, стоит важная, почтенная, и из ее больших глаз уже закапали первые слезы. Завидев их, кто-то из сердобольных не в силах удержаться, и вскоре уже кое-кто из женщин и мужчин трет глаза. Яан Сиргупалу, который все думает о погибшем сыне, уже откровенно плачет и прямо ладонью отирает слезы со щек.

Нипернаади всматривается в поникшие, покорные головы вокруг, его голос крепчает, глаза начинают сверкать, а его большой широкий нос вдруг надменно вскидывается.

- Дорогая Кадри Парви, хозяйка Терикесте, ты семьдесят лет прожила нам на радость! - обращается  Нипернаади к Кадри. И с жаром, остроумно принимается описывать человеческую судьбу на протяжении семидесяти лет, он находит пару удачных сравнений, сам впадает в восторг, речь его течет, как река, то быстро, то потише. Он наделяет Кадри многими добродетелями, присочиняет ей достоинства, он говорит о девической чистоте и невинности, параллельно описывая возраст цветочка и его расцвет в долинах!

Даже Йоона, которого при виде встающего  Нипернаади только что удар не хватил, вдруг заслушался, успокоился, увлекся, и вскоре он уже чувствует, что  Нипернаади по профессии и есть кистер. Женщины тем временем плачут навзрыд, тут и там шмыгают носами, трут глаза. Яан Сиргупалу от могущественного слова совсем скорчился, он изогнулся дан столом дугой и приник лицом прямо к миске со студнем. Тынис Тикута сражен окончательно — такой проповеди и такого возвеличивания Кадри он никак не ожидал. Ничего себе, адское пекло и полтыщи чертей впридачу, да они из Кадри делают невинную деву, цветочком называют, нарциссом, благодетельницей величают. Благодетельницей? - эту злобную, сварливую старуху, которая по своей прихоти каждого дурака наделила прекрасной землей под хутор, а ему, Тынису Тикута, дала песчаный бугор, где и воробью семьи не прокормить! И эту злобную старуху почтенный кистер величает благодетельницей?! Пригласить бы кистера туда посмотреть — пусть сам скажет, видал он еще где-нибудь такой сыпучий песок, такие скудные поля? Хорошо нахваливать, когда понятия не имеешь о том, как все на самом деле. И Тынис Тикута должен это одобрять перед лицом господа и людьми и даже впадать в восторг? Растроганно плакать, как все прочие за этим праздничным столом? Тынис Тикута может и поплакать немного, если уж так угодно, он может слезу пролить, но только от ярости, от палящей ярости, дьявол и полтыщи чертей! Тынис Тикута может заплакать оттого, что нет справедливости в этом мире, оттого, что творится несправедливость, что ложь и лицемерие прямо-таки вопиют к небу!

И с глаз Тыниса Тикута впрямь срываются две воскового цвета слезы, медленно катятся, будто осторожно нащупывая дорогу, по морщинистым щекам, низвергаются в седую бороду и там печально застывают, словно выполнив свою неприятную миссию.

А Тоомас  Нипернаади неожиданно заканчивает мощным аккордом, делает паузу, потом тихим, смиренным голосом читает «Отче наш» и говорит:

- А теперь, мои возлюбленные, воспоем о Иерусалиме, могучем святом граде!

Закончив петь, люди не садятся, а продолжают стоять, потрясенные проповедью. Только дежурный Альберт Тикута и дуэт Аапсипеа грузно валятся на лавки, до смерти утомившись от долгого стояния. Кадри Парви, похоже, потрясена настолько, что плачет и смеется одновременно, она застенчиво потупила взор и сама поражена чистотой и ясностью своей души.

Нипернаади делает несколько шагов по комнате, он вошел в роль и произносит:

- Попрошу принести сюда ребеночка. И пусть приготовятся новобрачные.

- Ох, Иисусе и земля Ханаанская! - безнадежно вздыхает Йоона.

Один стол живо отодвигают, на стул помещают большую миску с водой, старик Меос зажигает несколько свечей, и счастливая зардевшаяся мать подходит с ребеночком к чаше. Меос Мартин сам хочет быть крестным отцом своего внука.

Снова все поют, снова говорит  Нипернаади, теперь он говорит о дите человеческом, которое робкими шагами должно вступить в жизнь. И тут зрит он только темные краски, громоздит над человеком черные грозовые тучи, насылает град и дожди, завывающие ветры и бушующие бури, и когда слушатели уже до глубины души потрясены мытарствами и ужасами жизни,  Нипернаади, словно удивительный волшебник, велит тучам уплыть, кончается град, послушно умолкают ветры, оратор возносит на небеса сияющее солнце и начинает описывать счастье, неповторимое очарование жизни. Проясняются, веселеют лица слушающих, глаза ласкаючи скользят по лицу волшебника. Меос Мартин — само блаженство и довольство — за такую прекрасную речь он прибавит кистеру целых пять крон, решает он про себя. И тут  Нипернаади завершает свою речь, свершая обряд крещения, возвещает: «... и нарекаю тебя Йонатаном».

- Кончено! - с облегчением говорит он.

Но тут его окружают, то один, то другой хочет поблагодарить его, то один, то другой хочет выразить свое восхищение.

- Какая проповедь, какая могучая проповедь! - восклицает, все еще всхлипывая, Яан Сиргупалу. - Шестьдесят восемь лет живу, шестьдесят восемь лет существую, но такой сильной проповеди слышать не доводилось. Будто схватил мою бедную душеньку и ну ее сжимать. И жмет, и жмет, покуда не стал я тминным зернышком у него в руках — ни вздохнуть ни охнуть! Вот это проповедь! Еще одна такая — и от тебя уже ничего не останется!