Место (СИ) - Нестеренко Юрий Леонидович

Пахомову объявлен строгий выговор, проводится общее собрание с целью разрядить обстановку и «напомнить всем о высоком статусе работника советской науки» (кстати, не все члены экспедиции являются учеными — есть и чисто технический персонал), но нормализовать психологический климат не удается. Люди раздражены и напуганы, все больше жалоб на здоровье, Томильский вынужден отправить в лазарет еще одного пациента — инженера Дыбина (на самом деле — представителя МГБ, что, в общем, является секретом Полишинеля) и ввести строгий карантин. От биологов распространяется слух о новой находке — дереве, в дупле которого обнаружены «коренные зубы, определенно принадлежащие гоминиду, один из них — со следами пломбирования». Причем эти зубы не лежат там, как запас некой адской белки, а… растут из древесины, словно из десны. «Велел Шевцову, чтобы впредь он и его подчиненные о любых новых находках докладывали только мне и не распространялись о них в коллективе без моей санкции». Попытки возвращения единственным известным способом — ездой по рельсам в районе «точки входа» и дальше в ночное время с генерацией разрядов по схемам, предполагаемым теорией Грибовцева. Естественно, все безуспешно.

Ситуация стремительно ухудшается. Томильский отбивается от новых больных, раздавая им бесполезные лекарства — во-первых, их уже некуда класть, а во-вторых и в-главных, никто не должен узнать, что происходит в лазарете, который теперь постоянно заперт. «Сегодня доктор показал мне это. Даже будучи подготовлен его словами, я испытал шок и ужас, каких не знал никогда в жизни, даже в худшие дни ленинградской блокады. Ни Томильский и никто из всех светил медицины на свете не могут сказать, во что превращается Секирин, но бесспорно одно — он больше не человек. Он уже даже не млекопитающее… Деформация черепа и конечностей Дыбина уже также весьма заметны, хотя в его случае процесс развивается по-другому. Он еще сохраняет способность к членораздельной речи (в основном нецензурная лексика), но крайне агрессивен. Его приходится держать привязанным к койке и с кляпом во рту, чтобы не услышали посетители медпункта. Большие дозы успокоительного не оказывают на него никакого действия — как, впрочем, и все остальные наши препараты…»

Грибовцев понимает, что медлить с отправкой экспедиции больше нельзя. В путь отправляется только один локомобиль с командой из четырех человек — Грибовцев не уверен в физическом и психическом состоянии большинства остальных, к тому же кого-то надежного надо оставить на базе. Как ни удивительно, с машиной удается поддерживать радиосвязь, хотя физики и сомневались, что в «Особой зоне 1» распространяются хоть какие-то радиосигналы. Связь, правда, плохая, голос Могутина (командира группы) часто прерывается или звучит искаженно. Грибовцев надеется, что Стены с другой стороны — если она существует — на машине удастся достичь до конца дня (хотя и непонятно, что ему это даст), но вскоре после места, где рельсы уходят в землю, заросли становятся все гуще и непроходимее, людям то и дело приходится останавливать машину и валить деревья (у них с собой бензопила, но количество бензина тоже не бесконечно). За первые три дня удается продвинуться лишь на считанные километры. Группа пытается искать объездные пути, но упирается то в болота, то в буреломы (хотя откуда буреломы в мире, где нет даже слабого ветра?), к тому же компас по-прежнему бесполезен — как, впрочем, и остальные приборы… Никто уже не поручится, в каком направлении едет машина, в чаще слышны шорохи и стоны, неведомые твари движутся за постоянно останавливающимся локомобилем, как акулы за чумным кораблем, подбираясь все ближе… Голос Могутина во время сеансов связи искажается все сильнее, и наконец Грибовцев понимает, что виной тому — вовсе не качество сигнала. Во время последнего сеанса этот голос переходит в утробный рык, затем в наушниках раздаются истошные вопли, и связь обрывается — навсегда. «Это страшные слова, но я надеюсь, что они не вернутся…»

Они вернулись. Даже несмотря на то, что им пришлось где-то бросить локомобиль (возможно, потому, что они уже были не в состоянии им управлять). Двоих из них еще можно было узнать. Еще двух — только по ремешку часов у одного и парадоксальным образом уцелевшим очкам на носу у другого. Уцелели они, кажется, потому, что вросли в глазницы. В бинокль видно, что одно стекло разбито, и осколок торчит в глазу, но тот, кто некогда был Вайсбергом, не обращает на это внимания. Остатки человеческой плоти еще висят поверх его новой кожи.

А за ними идут… другие. Вряд ли как сознательные союзники. Скорее как все те же акулы или шакалы, ожидающие поживы на месте битвы.

На это Грибовцев не рассчитывал. Накануне ночью он вместе с Шевцовым, которому еще мог доверять, тайно выволок в лес и закопал ящик с большей частью оставшегося оружия. Это не безумие — он опасается побоища внутри дома. Теперь у них лишь два ствола. Колючая проволока задерживает пришельцев лишь ненадолго. Впрочем, половина окон уже заколочена. Пока одни спешно заколачивают остальные, двое стреляют через оставшиеся просветы по бывшим товарищам. Убить их оказывается несложно, за исключением Могутина, демонстрирующего чудеса живучести. Прочие твари нехотя отступают, но бродят за деревьями. Ночью они утаскивают и, вероятно, сжирают трупы — кроме одного, лежавшего слишком близко к дому. Впрочем, Шевцов клянется, что слышал, как кто-то скребется на крыльце. Он подозревает, что Могутин все еще жив. Выйти проверить никто не решается.

Второй день в осаде. Вместо туалета используют опустевшие емкости. Кто-то справляет нужду в еще не пустую бочку с питьевой водой. Грибовцев (и не только он) убежден, что это не по ошибке…

Наконец твари снаружи, по всей видимости, разбредаются, наскучив ожиданием. Но внутри «хорошо» уже и без них…

Последняя страница журнала:

«Они ломятся в дверь. Видимо, из людей уже никого не осталось. У меня еще 5 пуль, буду стрелять».

Пустая строка, затем:

«Кажется, мне удалось застрелить последних. Уже два часа совершенно тихо. Впрочем, это уже ничего не меняет. Когда ЭТО произойдет со мной — лишь вопрос времени.

Шевцов, когда мы виделись в последний раз, говорил, что надо поджечь дом, чтобы уничтожить заразу. Какая глупость! И даже не потому, что наш дом — это капля в море, точнее, в лесу; даже если огонь перекинется на него, весь он точно не выгорит. Просто на самом деле нет никакой заразы. Это не инфекция, не радиация, даже не болезнь в медицинском смысле. Это… это то, что внутри нас.

Сейчас, вспоминая погибших, я понимаю, что, если бы я вздумал рисовать на них карикатуры, то как раз изобразил бы что-то в этом роде. Прежде я бы не отважился доверить такое бумаге, но теперь какая разница… Бездарь Секирин, навязанный нам исключительно ради идеологического окормления — типичный клоп-паразит, только и способный, что сосать чужие соки, а к самостоятельному существованию непригодный. Демушкин, заваливший меня доносами на остальных и наверняка настрочивший вдвое больше доносов на меня самого — и в самом деле какая-то помесь крысы с ползучим гадом. А Пахомов был-таки порядочной свиньей. Et cetera, et cetera. Это место не творит зло само по себе — оно лишь проявляет нашу подлинную сущность… Да, от некоторых я не ожидал того, во что они превратились. Ну что ж — моя проницательность далеко не идеальна.

Я не стану дожидаться собственного приговора. Я знаю, что виновен, и виновен во многом. Начиная от моей самонадеянности с самого начала и кончая приказом стрелять по своим бывшим коллегам, отданным без раздумий тогда, когда они еще не проявили никакой агрессии. Но я хочу умереть человеком. У меня как раз осталась последняя пуля. Не прошу ничего никому передать — все равно отсюда нет дороги назад.

Прощайте, кто бы вы ни были, читающие мои записи. Поможет ли вам то, что вы узнали?

Боюсь, что нет».

Чья-то рука легла Евгению на плечо.

Он заорал и шарахнулся, едва не свалившись со стула — в полной уверенности, что это костяная длань поднявшегося за спиной хозяина кабинета. Однако рядом с ним стояла бесшумно подошедшая Алиса.