Место (СИ) - Нестеренко Юрий Леонидович

Разумеется, Грибовцев и его коллеги очень быстро убедились, что ни о какой «территории потенциального противника» — во всяком случае, в том смысле, какой эти слова имели в СССР — речь не идет. Уже 23 мая в журнале появилась фраза «Это не Земля» — пока, правда, лишь в виде предположения, которое сам Грибовцев не разделял, упирая на то, что сила тяжести в точности соответствует земной (и более того — земной на широте Москвы), да и состав атмосферы тоже, разве что без следов промышленного загрязнения. Продолжительность суток опять же в точности совпадала с земной, хотя соотношение дня и ночи соответствовало не концу мая, а равноденствию — но последнее еще можно было объяснить сдвигом по широте в тропические широты. Но Шевцов и двое его коллег были категоричны — здешняя фауна и флора не встречаются ни в одной из природных зон Земли. Даже если какие-то виды и похожи внешне, тщательное исследование показывает существенные отличия…

Дальше — больше. Не просто «не встречаются», а и не могут встречаться, и не только на Земле — мнение, с которым Евгений уже познакомился в доносе Демушкина. Продолжительность дня и ночи прочно застряла на одном месте. На небе не удается выделить никаких источников излучения — лишь ровный серый свет, льющийся отовсюду. В эфире мертвая тишина — нет даже радиопомех. Компас не работает. Запущенные метеозонды с аппаратурой бесследно растворяются в серой пелене. Возможно, поэтому совсем нет птиц и вообще летающих существ — зато часто попадаются гады (в биологическом смысле термина). Маятник Фуко колеблется в одной плоскости. Метеоролог настаивает, что столь полное и устойчивое безветрие под открытым небом невозможно…

Постоянные наблюдения за рельсами возле того места, где вынырнули локомобили, лично и с помощью приборов. Ничего — никакой активности, никакого транспорта — свежепровалившегося или «местного». Никаких примечательных излучений или полей. Наконец — отнюдь не в первый день, вот до чего сильна инерция мышления! — Вайсбергу приходит в голову исследовать сами рельсы. До сего момента подсознательно воспринимавшиеся всеми, как единственный привычный предмет в непривычном мире… Выясняется, что сделать с ними нельзя ничего. Ни «отщипнуть» от них кусочек физически (в ход идут все средства, от алмаза до взрывчатки), ни воздействовать на них реактивами. У них нет магнитных или электрических свойств, они не видны в рентгеновском диапазоне, их нельзя нагреть или охладить… Строго говоря, граница между ними и окружающим воздухом вообще не является четкой. На этой границе конденсируется влага; химический анализ показывает, что это обычная вода.

И, естественно, ни у кого никаких идей, как вернуться назад. Просто ездить туда-сюда по рельсам, сверкая искрами? Этого недостаточно — во всяком случае, начальные условия соблюдены не будут: сверху нет проводов, а снизу вместо «условно-бесконечных проводников» вообще черт-те что… А чувствительная аппаратура, работавшая в момент «пробоя пространства» — на основании данных которой Грибовцев и планировал обеспечить возвращение — не зафиксировала ровным счетом ничего.

Но пока им не до возвращения — и даже не до дальних поездок. Они ударными темпами строят базу, уже не боясь привлечь «потенциального противника» визгом пил и стуком молотков. Противник, меж тем, появляется. Первое нападение монстра, пострадавший Секирин — впрочем, пустяки, царапина, подоспевший на крики механик Дергач успел застрелить тварь. Томильский, однако, опасается возможности заражения. Приказ Грибовцева — по одному и без оружия в лес не ходить даже по нужде. По ночам из леса доносятся стоны, вопли и еще более жуткие звуки. Хотя все члены экспедиции — идейные материалисты, это не лучшем образом отражается на их моральном духе — особенно в сочетании со всем прочим. Секирин начинает жаловаться на зуд и ломоту во всем теле. Томильский снова обследует его, но не находит никаких признаков, указывающих на инфекцию.

Наконец база построена. Только теперь Грибовцев распоряжается об экспедиции по рельсам — один локомобиль едет впереди, второй прикрывает на почтительном расстоянии, но без потери визуального контакта. Обнаружение трамваев (тогда их, конечно, было меньше). «Явные следы агрессии неизвестных существ», обнаружены изувеченные человеческие останки и старые пятна крови. Локомобили объезжают вагоны по земле и следуют по рельсам дальше — до самого их конца. Видят то же, что более полувека спустя увидит Евгений. Исследования, замеры, попытки копать. Результат нулевой. Поездка в обратную сторону. Стена. «Возможно, что мы находимся в замкнутом пространстве, не исключено что даже созданном искусственно…» Попытки определить верхнюю границу стены радаром. Безрезультатные.

Тесты, замеры, эксперименты. Результаты — нулевые или абсурдные. Даже попытки посылать сигналы гипотетическим создателям Зоны, которые язвительный Вайсберг именует «молитвами Творцу». Несколько случаев нападения лесных тварей — к счастью, без пострадавших, оружие своевременно пускается в ход. Но вообще биологи все более стоят на ушах от местных видов, многие из которых представляют собой совершенно немыслимую помесь весьма различных организмов или же, напротив, являются воплощением того или иного гипертрофированного свойства, подавившего все прочие. Биологам проще, чем физикам и химикам — они не владеют генетическим анализом, зато вооружены теорией товарища Лысенко об изменении особей под воздействием среды. Однако даже эта теория не может объяснить, как одни и те же условия могут приводить к столь разным результатам. Становится ясно, что не только многие из этих видов нежизнеспособны сами по себе, но и не может существовать объединяющая их экосистема… Более того — некоторые особи упорно не получаются на фотографиях. Или выходят нечетко, или, что совсем уж необъяснимо, выглядят на них не так, как в реальности. Марченко делает серию контрольных снимков участников экспедиции. Результаты — еще хуже, чем для местных обитателей. «Когда он показал мне эти снимки в первый раз, я счел их неуместной шуткой…»

Здоровье Секирина резко ухудшается. Его скрючивает непонятный приступ, он почти не может передвигаться самостоятельно. Томильский помещает его в лазарет и обнаруживает у него прогрессирующую деформацию костей и странные изменения кожного покрова. Ни с чем подобным медицина прежде не сталкивалась. Другие члены экспедиции тоже жалуются на различные недомогания. «Хотя не исключено, что это просто нервы и переутомление…» Тем не менее, встревоженный Грибовцев откладывает запланированную дальнюю экспедицию «туда, где кончаются рельсы», которая должна подтвердить или опровергнуть гипотезу о замкнутой котловине, со всех сторон окруженной Стеной.

Моральный климат действительно оставляет желать лучшего. Учащаются конфликты. «Сегодня вечером разыгралась безобразная сцена. Томильский и Пахомов, как обычно, играли в шахматы. В какой-то момент Пахомов, обычно — довольно сильный игрок, „зевнул“ ладью, и Томильский ее взял. Вдруг Пахомов, вместо того, чтобы признать поражение или пытаться продолжать безнадежную борьбу, стал громко возмущаться, говоря, что Томильский не имел морального права пользоваться его случайным промахом. Томильский подчеркнуто холодно ответил, что в шахматных правилах ничего не сказано о моральном праве пользоваться ошибками противника и что, напротив, не воспользоваться таковыми было бы глупостью. В ответ Пахомов стал кричать: „Вот правильно, вот все вы такие, вам бы лишь бы воспользоваться чужой оплошностью, вы ради своей выгоды родную мать не пожалеете, недаром среди шахматистов столько ваших“ и т. д. Когда Томильский еще более холодно спросил, каких „ваших“ он имеет в виду, тот ответил „Да жидов, конечно, кого же еще!“ Томильский, обычно такой спокойный, пытался дать ему пощечину, их еле успели растащить… Ситуация усугубляется тем, что единственным евреем в нашей экспедиции является Вайсберг (также присутствовавший при этой сцене), а у Томильского только четверть еврейской крови (и еще четверть польской), хотя, конечно, будь это и не так, выходка Пахомова не стала бы менее гадкой. Доселе ни один из нас не позволял себе националистических выпадов…»