Том 4. Маски - Андрей Белый

— Динамит!

И — задумался: видно, решенья свои проводил, как сквозь строй, разъедая анализом; но с простотою «дурацкой» выбрасывал.

Вдруг подпираясь руками, почти бородою лег в снег, побежав на карачках:

— Эге: следы дога…

— Ищейка… — прослеживал.

В криво затиснутом, скрытом усищами рте, — точно спорт: нос — собачий: с принюхом:

— А вы не смотрите, а вникните: вот, — да и вот!

Распрямись и спиною откинувшись, свистнул под форточку, где Никанор обитал и откуда трепалася синяя тряпка-махавка; пождал.

Как загаркает:

— Гей! Заросли у тебя, что ли, уши, — товарищ?

И тотчас из фортки взъерошились дыбом оранжево-красные волосы; и голова, спугнув двух голубей, выле зала усами и скулами; яркий румянец заржал во всю щеку: —

— Мардарий Муфлончик!

— Махавку убрать!

— Есть.

И пуще, и пуще отгрохало крышами; свистнулись свисты: ни дома, ни фортки; когда пронеслось, то трепаласи желтая тряпка в том месте, где синяя веялась.

— Теперь узнают, увидят; они, «наши», — близко!

Под черепом, как муравейник: мурашиков, мыслей, свершающих одновременные выбеги, — гибель: решения — многосоставные, многоколенчатые!

— Ну, — поехали?

И — на лысастое место повел; и зрачком облетевши сугробы, как будто свои диспозиции выметил.

— Вы скипидаром подметок не мазали? Смажьте при выходе… Я — уже мазал… Не в том вовсе сила, — на бревнушке сел, с силой топнув, — что, — ну-те, — кобыла сива…

И вскочил.

— А в том сила, она — не везет!

Стальным торчем с лысастого места он виделся: видели местность, кричавшую громким галданом солдатским.

Лишь тут, узкоглазый и верткий, склонясь к Каракаллову, быстро ответил на давешний, видно, его удручавший вопрос: о Цецосе:

— Цецос — пошел раков ловить: пузыри от него на воде!

Каракаллов:

— Что? Как?

Вкоренясь в точку трубочкой, — в воздух варежку сжал; и стальным кулаком погрозил в щелк железных листов, в дикий скрип подворотен:

— Цецос — арестован!

Смотрели на местность с лысастого места, где взапуски ветры, взадох — дуновенье, где в тихие дни прозияла Россия, — немая, суровая, где повисал сиротливый дымок и лесочек тоскливо синел.

Нынче — белое поле; и — заверть; и — нет ничего!

А когда опускались под дом, он — заказывал:

— Ну-те, с Мардарием из кабинета стащите тючок в это самое место.

И тут усмехнулся, представивши, как сапогами они прогрохочут в гостиную, дверь приперев; там погрохают; как языком их слизнет: рухнут в прорубь; припомнивши, как Никанор удивлялся и как на коленях исползал гостиную, стал похохатывать.

Да оборвался:

— А вы осторожнее; пахнет белой с динамитом: взлетим; коли пир — на весь мир; коль взлетать — с растарахами!

Чувствовалось: дай упор, — ось вселенной свернет!

— Пообедаем, — с милой, простой, безобидною ясностью; делалось жутко: что в ней?

И какие-то быстрые смыслы неслись; и какие-то быстрые вихри мигнули пространством сорвавшимся.

И, и, и…

— Ну-те-ка!

И Каракаллов уселся, диваном натрескивать, целясь пальцами в клавиатуру машинки; Терентий же Титович, взяв в руки списочек и зацепясь за расштопину карего поля ковра, клюнул носом, носком отцепился и светлым пятном, точно солнечный зайчик, мигнул на стене:

— Эк!..

— Валите же…

И — дроботнул «Ундервуд» —

— Колбасовкина,

— Мымзина; —

— и тюбетейка — запрыгала; пальцем отрезывал, точно щелчком: —

— Герцензохер, —

— Рехетцев-Гезец!..

— Это?

— Меньшевики: проживают в квартале у нас.

— Для чего этот список?

— Хватился Малах!.. Нужно знать — все, решительно: ну-те.

И — щелкнул:

— Эс-эры теперь.

И — трещал «Ундервуд» —

— Бомбандин, Вододонова, Агов.

— Вы знаете, — Сенекерим Карапетович?… Дальше…

Трещало: —

— профессор Нервевич, Кирилл Куромойник, Сергей Гусегурцев…

— Я, — ну-те, — сказал в Комитете — отчетливо, с цифрой в руке: большинство будет наше; противников, меньшевиков и эс-эров теперь же, —

— и всем выраженьем лица еде лал стойку, —

— учесть!

И пошел синусоиды строить ногами, отшлепывая в темно-синие каймы ковра: головою — вперед, темно-синие кайма отсчитывая и прислушиваясь; — и — там снегом визжало, как пулею.

Список швырнул Каракаллову:

— Сами справляйтесь: немного осталось! —

— Нил Стрюк, Нина Пядь, Юрий Песарь, Помыхом, Фуфлейко.

— А как с Циммервальдом сношения?

— На волоске…

В шелестениях снега несущихся взвизгнет Россия.

И —

— тысячами развернется знамен!

— Все же есть.

И уже там повизгивает из-за визгов: иными какими-то визгами; и — Зимияклич —

— «старик» —

— из Лозанны глядит.

Почему же — с густой укоризной? — И — он, стало быть? Нет же, — в руки себя он возьмет.

И как хватит по воздуху, взвив в воздух руку:

— И — меньшевиков!

— И — эс-эров!

— И… и…

Будет дело: разрушится этот квартал!

Треск: —

— Те-ка-ко-ва!

— Кончили? Пойдем обедать!

Суп с сальцем

Обедали же у Леоночки, на круглом столике; столик качался; плохая посуда; Леоночкин ножик без ручки: с железным торчком; а тарелки — с потресками; вилки — не чищены.

Терентий Титович выскочил, бразилианскую бороду бросивши:

— Эк, — насосал папирос Никанор!

Передернул короткую курточку-спенсер; Леоночке — вскользь; мимоходом:

— Опять зажевала очищенный мел?

Желчь и зелень локтей оглядел:

— Износились!

И сел за обеденный стол:

— Ну-те, милости просим, Корнилий Корнеевич, — бросом руки; бородой, — желтым клином, — Леоночке:

— Гость: ждали — с гор; подплыл низом!..

Леоночке стало казаться: она, как на вешалке, виснет в развислыи дымок папироски, который проклочился в воздух из ротика; а Никанор подвязался камчатной салфеткою: с меткою «М».

Чтобы что-нибудь, — Тителев руку к бутылке, а бороду на Каракаллова:

— Эк? Кахетинского?

— Нет, благодарствуйте!

И — за графинчик с водою; но руку отдернул: отстой, —

не вода.

Леонора со скошенным ротиком передавала тарелку остывшего супа (с сальцем) Никанору, крича о каких-то разгласиях каждым своим изогнувшимся пальчиком; видом показывала, что наскучили ей раздабары его; глаз агатовый — в окна, где дым из трубы, выгибаясь, как чорт голенастый, в минуты затишья, выскакивал рывами в белые рывы; —

— в разрыв белых вей: —

— двор, забор: за забором дома деревянные колером вишневым и незабудковым, нежным, едва показались; но свисты засыпались снова.

Леоночка, точно косая: агатовый глаз за окно, а другой, зеленый и злой, наблюдал Никанора, который давился: как мерзлую кочку ворона, — долбит своим видом и лезет в глаза, как оса, Никанор; он сопел и отчавкивал громко (дух блюд подаваемых Агнией — сало свиное); он насморк схватил, нахлебав сапогами снежищ.

Каракаллов пытался опять завести разговор о Цецосе, но Тителев — сбил:

— Эк, метет!

Мигунками, сквозными вьюнками, забор и домок по мигали.

Наблюдательность с учетверенною силой, как десять поставленных автоматических камер; работала: мог крепко спать, все же зная, когда там Мердон, не по адресу при сланный, ходит заборами; глазом, как шилом, — в тарелку, в стакан, в Никанора, в Леоночку: видел, как злилась, как глазик, зеленый и злой, перепархивал: под подоконник, под скатерть, под руку.

И глазом забегал за глазиком: под подоконник, под скатерть, под руку; и — бегал за ними очком Никанор.

И тут ручка с салфеткой — салфеткою в нос Никанору:

— Несносный!

— Леоночка!

— Терентий Титович, я вас прошу… — Никанор.

А Леоночка:

— О, уважаемый наш Никанор: не разбейте тарелки мне!

И Никанор, закусивши бородку, прискорбно давился; и губы, сухие и черные, стали сухими полосками в серых усах.

— Ты, невзрючка, какая! — ей Тителев, переблеснул тюбетейкой. — Ты рожечек, ну-те, не строй: Никанор, он — хороший; — рукой трепанул, — трубадуры, голубчик мой, в нынешний век, — трубокуры; иначе они просто «дуры»; не будьте таким!

И как будто ему наступил на мозоль он, затронув какую-то тайну его отношенья к какой-то особе.

И тотчас — к Леоночке:

— Эк, закаталася глазками… Неохоть, что ли, тебе?

— Опаскудило, что ли, тебе наше дело? — пытался сказать его взгляд, потому что не губы, а — ржавая жесть; прожесточил усами; в глазах — добродушие.

Ровность подчеркнутая приводила ее просто в ужас; она — верный признак паденья барометра: знать, урагану ужасному, — быть.