Том 4. Маски - Андрей Белый

Встали ворохи — мороком, рокотом; и из пустого простора шарахнул, заухавши страх, как косматый монах: на оранжевый домик; пригорбился брат Никанор, чтобы стужей стальной не зашибло.

А в паветре слышалось:

— Морозовой!

— Пропустить бы мерзавчик!

И — выступили за забором сугробища да серебрень;

никого; только на леднике, дерном крытом, на целый аршин — снеговина, как белая митра, надета.

И кто-то —

— встает от нее и рукой снеговою и строгою в

снег — подымит!

Жались голуби; слышался звук ударяемых дров; жестяная флюгарка, вертяся, визжала с соседнего домика; пусто глядел Неперепрев в свои пустоглазые окна.

Сугроб за сугробом с соседних пустующих двориков встал за забором, — нетоптаный, непроходимый; нигде — ни души; покопайся, — неведомки всюду: —

— как белые вши, вездесущие, ползают.

Вьюга пустилась по кольям забора, как стая несытых смертей.

На кровях, на костях

И из снежного дыма расслышалось еле:

— Живое мясцо, когда режут, мычит, — говорю я Шамшэ Лужердинзе.

— Геннадий Жебевич Цецосу рассказывал…

Белые массы бросались сквозь белые массы.

— То — правильно: карта России — пятно кровяное; Москва — на кровях.

— Петербург — на костях.

— И пора ликвидировать это.

Охлопковый снег повалился за шею Терентия Титыча; он же, в сугроб проваляся, едва выволакивал валенок; в шапке рысине, в тулупчике с траченым мехом, шажисто шарчил из сугроба и слизывал сырости с белых усов.

Глядя вбок, Каракаллов, Корнилий Корнеич, мотался кудрями и не поспевал; загораживал рот он рукою; метался очками; и пар пускал: папечками:

— Скоро партию новых листовок, — а в рот хлестал ветер, — на дровнях доставит Пров Обов-Рагах, но и ловко и из моря ловили их.

— Кто?

— Бронислав Бретуканский, Артем Уртукуев, Мамай-Алмамед, Мовша Жмойда… Тюки им бросали за борт: буря, ночь; лодки старые, — жался в серявом пальтишке, с которого шарф голубой, закрывающий рот, завивался змеей в Гартагалов, мелькающий еле; счихнул.

— Чох на правду!

Тащили за три с половиною верст из Батума; Цецос при разборе листовок присутствовать должен, а он точно в воду упал.

И скользнувши, рукой — за очки он; а Титилев, даже не слушая, выставил бороду, — белый ком пуха; походка — со стоечкой; задержь в посадке спины:

— Ветерец!

О Цсцосе — ни звука.

Под сниженным боком заборика, собственного, в снег — коленями, а бородой — под забор; снег слетел с бороды; разъерошилась, — желтая, шерсткая:

— Сорвана.

— Что?

— Да доска, чорт дери!

А в отверстие — психа.

— Ну, гавочка… — валенкой он отпихнулся. — Кукушка полезла в чужое гнездо!

Сдунул иней, под ним обнаружив следок собачиный; под руку ему Каракаллов заглядывал, точно собака в кувшин.

— Ну, чего надо мной заплясали, как чорт над душой?

И шарчил из сугроба; опять Каракаллов:

— Цецос, — точно в прорубь.

Терентий же Титович снова — ни звука.

Оглядывая Каракаллова, думал:

— Жердяй: точно чучело на коноплянике; рот, как дыра; кос, курнос; рыло — дудкою; глух, точно тетерев!

С силою шел: руки — за спину; клином волос изъерошенных — в ветер:

— У нас соберутся Иван Буддогубов, Богруни-Бобырь, Галдаган этот, Нил, Откалдакал; галдят — врозь, вразвалку!

И — смык смышлеватых бровей:

— Все Шемяки да Шуйские; как кулаком, заезжают друг в друга, — мигнуло лукавое, польское что-то, — партийным оттенком; я не о рабочих, — взусатился он, — проработались славно в ячейках заводских; я — о комитетчиках; эти в подпольи гниют; их — проветрить, на воздух; им все невдомек: хладнокровие и осторожность — десница и шуйца, — упорил он валенком, в снег ударяющим.

— Шутка — нехитрая? В том-то и дело: нехитрое — очень хитро, как огонь, в кремне скрытый.

В его хохотавшем баске с перезвоном икливым, как… хвостик.

И — вдруг:

— Меделянского пса заведу.

И — на Козиев Третий свернул он, ступая с притопом; и — зная: он — сила больших обстоятельств, которые властно подкрадывались, — уже изнемогает; а вихрь — хлестал в горло; порыв утаив, жестко шел, припадая на правую ногу:

— Кадет полевел; вылезает эс-эр; и садит меньшевик из-под локтя; пиликает всякий кулик про болото свое… Наши темпы трещат; расслоение спутает карты программ; надо знать из сегодня же схему поправок на время, когда меньшевик и эс-эр пас загонят в подвал; не боятся вливаемых ядов, их схватывать, кристаллизуй из них силикаты полезные; сила движения — верткая, да-с… Ну, — а мы? Хороши ли? Глафира Лафитова, — та лупит славно; а Римма Ассирова-Пситова, — дай волю ей: тебе кровопускатель откроет; живет на Кровянке, а не на Солянке.

И руку с черешневой трубочкой выбросил:

— Небопись, — эк?

Вздул усы; и — с посапом:

— Леоночка: тоже за ножик; она — декаденточка.

С силою выпустил облако дыма; порыв утаив:

— Разложение капитализма погубит не сотню, а тысячу эдаких!

Точно рыдваны, в ухаб опрокинутые, — перегромами пали, снесясь за забор, где сугроб скорбно скорчен и где Неперепрева дом пятнил издали.

Он, педагог удивительный, силой и сметкою бравший, надеялся все же, что есть исключения: служит же общему делу и он, хотя дед — откупщик; в нем замашки кулацкие сжаты в кулак, его собственный: пикнуть не смеют; под бурей и натиском, старый стояло, скрепясь, — развернул-таки красное знамя.

Под собственным домом, вобравши движения, вытянул шею, как сеттер на стойке, — в плюющую муть; стать — закал; сталь — не поза.

Но дернулись уши: он выбросил:

— Во все лопатки лупите: за мной!

Под ворота летел — от ворот, своих собственных он; и за ним Каракаллов, который и — рухнул в бревно, как кобыла в оглоблях.

В месте, где только что шли, расхлестался рукав; и — снизился, сгинул; и тумба торчала; над ней прошел бритый: безглазием.

Тителев выбросил руку, скарячась вприсядь; а другую — под глаз.

Бросил:

— Это — Маврикий Мердон, провокатор.

И на Каракаллова:

— Эк же, — строчит настроеньем с бревна!

И зубами щемил свою трубку:

— Обычное дело!

И красная церковка, —

— всплывшее бывшее, —

— сфукнулись.

Тертий, Тетерев

Тертий Терентьевич Мертетев, блистая кокардой и ясной подковой сапог, перехрустывал в снег — там, где еле тусклило лиловым забором; мелькнул номер дома.

Рукою в молочной перчатке махал и пятью белоснежными пальцами воздух отхватывал; статная талия, стянутая бледно-серым пальто, проходила в сквозной, улетающий дым; он подрагивал вымытым, синим своим подбородком, погоном серебряным и эксельбантом серебряным; глаз — как в атаке; в атаку бросал за собою пахучий тулуп и невзрачную личность, которую тукал он пальцем, лица не повертывая:

— Говорю, Каконасним, что — зря: Жюливор пишет — Знаменка…

И увидавши Мердона, возникшего из-за забора, он бросил Мердону:

— Как с радио? А?

Снег попадал с усов; и они прочернели, как кокс.

И Мердон:

— Не похоже.

Мертетев, понюхав, как дымом воняет, в Мердона уставился; и — промелькнуло: —

— матерый мерзавец; и — неутомимый подлец: не доспит, не доест, а — напакостит!

Тертий Мертетев к подобного рода субъектам испытывал только гадливость; к Мердону — напротив:

— Почтенная гадина!

Серо рябил из-за них мимобег: мимоезд, мимолет!

И заборы ломящему ветру подставивши спину, Мертетев закуривал:

— С радио — вздор: ну, а с гели о, — и проблистал огоньком папироски в бормочущий, пусто сквозной веретенник, — а с гели о — некуда.

И он пошел, передрагивая подбородком, погоном серебряным и эксельбантом серебряным.

— Что же те двое? — к Мердону с дымком.

И Мердон изъязвленной губой изъяснялся:

— На Знаменке: номер семнадцать, квартира двенадцать.

И шел независимо в белые призраки между морковных желтых домов, разевающих темные окна; загривина лепку орнамента, — морду клыкастую, — взлизывала.

Возникала проблема: а стоит ли лично ему, когда здесь исполнительный этот Мердон, неворующий вор, не подлиза, не червь, — с положением, с весом; Велес-Непещевич снимает пред ним котелок: и Миррицкая, Мирра Мартыновна, кремовым тортом кормила.

И шли; и высвистывало: и уж издали выметились, как из неба, сложения серых, кофейных, сквозных фиолетовых стен, задымившихся трубами; грохотом труб ветер ржал.

Но вмешался тулуп.

— Они с энтого места, из энтой дыры в Гартагалов таскают ночами тюки.

— И вполне не относится к делу, — Мердон: и к Мертетеву: — левые просто.

Но не унимался тулуп: