Бремя государево (сборник) - Михаил Лебедев

— Прости, господин князь высокий, — униженно закланялся чердынец, видя, что попал впросак. — Не то я сказать хотел. Вестимо, Пермь Великая не волость новгородская. Но ежели мы платим дань Новгороду Великому, Москва-то, значит, и считает нас волостью новгородскою…

— И Москва тебя не умнее, ежели мыслит так, — угрюмо пробурчал Микал. — Не думает, взять в толк она не хочет, что Новгороду не дань мы платим, а только откуп за свое спокойствие даем. А это ведь разница не малая. Понимаешь ты, о чем я толкую?

— Понимаю, князь высокий.

— Ну, ладно, дальше говори теперь, чего ради Москва на нас воздвигается? Ведь ведомо вам в Чердыне многое бывает, о чем мы в Покче даже слыхом в кое время не слыхиваем…

Посланец откашлялся и продолжал:

— Князь Ладмер повелел доложить твоей милости, князь высокий: много-де причин Москва нашла для того, чтоб Пермь Великую воевать, но главная причина такая — хочется-де Москве откуп тот с нас брать, который мы Новгороду даем. А Новгород нынче Москвою побежден несомнительно, ну и разлакомились москвитяне на другой кусочек лакомый, на нашу Пермь Великую, порешили к рукам ее прибрать по обычаю своему по московскому…

Злобная усмешка пробежала по лицу князя.

— Авось подавится Москва проклятая таким кусочком, как наша страна благодатная! — выругался он, считая родные леса действительно благодатными местами для житья людского. — Не сразу ведь мы ей поддадимся! Не эжвинские ведь люди мы, которые сами в московский хомут шею запихали[26]… Мы еще с Москвою потягаемся! О, мы еще потягаемся с Москвою!..

Князь Микал понимал, что он говорит несообразность: Москва была не такая страна, чтобы позволять Великой Перми долгое время тягаться с собою. Но он не лишал себя удовольствия сказать задорное слово по адресу грозной Москвы и горделиво поглядел на посланного, как бы говоря ему взглядом: «Смотри, мол, брат, как я боюсь Москвы!»

— А слухи об этом с Волги-реки пришли, — продолжал чердынец, дав время князю высказать свое хвастовство. — Приехали вчера в Чердын люди новгородские, которые завсегда весной бывают у нас. Говорят, будто в поволжской земле торговали они, но видать, что не торговецкое дело рукомесло их. Шибко уж крикливы они, много вина пьют, оружья разного в лодках навезли видимо-невидимо, а товаров на один грош нет…

И начал их спрашивать князь Ладмер, о чем на Руси слышно? Не грозится ли на кого Москва, которая завсегда готова бывает пощипать того, кто ее послабее? И ответствовали люди новгородские: на вас-де, на пермян, Москва ополчается! Плохо-де пришлось Новгороду Великому от Москвы, а скоро-де и Перми Великой от нее плохо же придется! Такая уж повадка у Москвы — все бы к своим рукам прибирать!.. Так и сказали они… А польстились москвитяне на земли пермские потому, что много здесь зверья ловится, а Москва меха любит, вот и распалился государь московский вожделением на нашу страну, порешил лишить нас вольностей наших. А потом на Москве слух идет о каком-то серебре закамском, которого мы и не видывали, — это тоже воздвигает их на Пермь, ибо москвитяне ух как злато-серебро почитают!.. Беда, сущая беда, князь высокий! — вздохнул чердынец. — С Москвою воевать дело трудное. Прости уж, я правду скажу…

— Да, может, облыжно донесли люди новгородские? — пытался усомниться Микал, не думая уже раздражаться на слова посланца о трудности борьбы с Москвою. — Может, пугают они нас… смеха ради, что ли… кто их разберет…

— Нет, князь, правду новгородцы говорят, — возразил чердынец, сокрушенно качнув головой. — Они даже то пояснили, с какого часу заваруха на Москве поднялась, когда на нас поход готовить начали. Прибыли-де в Москву из Перми Великой люди торговые, москвитяне тоже по роду-племени, которые в Чердыне обитали. И заявились-де они прямо на великокняжеский двор и пожаловались государю своему, что пермяне обидели их крепко-накрепко и всего имущества лишили!.. А этого государю московскому только и требовалось… И сразу объявил он поход на Пермь Великую…

— Да, да, — задумчиво протянул Микал. — Государь московский немалую причину нашел. Купцы те богатеями первыми были, много добра привозили с собой в Чердын. Один даже сукна немецкого пять кусков подарил мне, другой — стальную кольчугу с оружием. Да жалко, прогнать их пришлось, ибо много пакостей чинить они начали… Эх, кабы знать все это!

— А рать московская в походе уже, — добавил чердынец. — Новгородцы досконально про то ведают. Да вот, коли позволишь, князь высокий, князь Ладмер завтра прибудет к тебе с новгородцами… Новгородцы-то ведь послужить тебе думают, с москвитянами биться охотятся. На Москву они злобятся как звери лютые, зубами скрежещут, вспоминаючи, как в прошлом году москвитяне Новгород Великий разорили у них. А это для них горе горькое, погибель сущая. С того самого и сердиты они на Москву…

Микал подумал и сказал:

— Что же, пускай приезжают. Погляжу я на витязей новгородских, каковы они есть из себя. А воители они преотменные, это я наперед знаю. Так и скажи князю Ладмеру, что завтра я ждать их стану.

— Слушаю, князь высокий.

— А кроме того, в Изкар гонца я пошлю, чтоб князь Мате[27] приезжал сюда же на совет наш общий. Это тоже скажи князю Ладмеру.

— Слушаю, князь высокий.

— А теперь назад ворочайся, — заключил Микал, находя разговор с чердынцем законченным. — Я знаю, притомился ты порядочно, сюда едучи, но от Покчи до Чердына недалеко[28]. Пожалуй, засветло успеешь еще ты до дому добраться… Ну, с Богом! Передай князю Ладмеру то, что я сказал.

— Слушаю, князь высокий, — опять повторил посланец и, поклонившись, вышел из комнаты.

Князь Микал остался один.

Глубокая скорбь и раздумье выразились у него на лице…

Природный типичный зырянин, с маленькою рыжеватою бородкой и выразительными карими глазами, он производил впечатление настоящего родовитого князя, чему много способствовала его важная и горделивая осанка и привычка обращаться с другими повелительно. Говорит он всегда по-зырянски, но он умел также говорить и по-пермяцки, и по-вогульски, и по-русски. По-пермяцки говорить было немудрено, потому что пермяцкий язык составляет ветвь того же зырянского и зырянин может хорошо понимать пермяка, как равно и пермяк зырянина, но вогульский и русский языки (в особенности русский) знали очень немногие из зырян того времени, и князь Микал являлся первым человеком своего народа не только по положению, но и по уму. Это был не робкий и трусливый зырянин, какими обыкновенно представляют людей племени коми, это был, напротив, отменно смелый и решительный человек, крепко державший в своих руках бразды правления, отличавшегося, впрочем, большою простотою и несложностью. Конечно, силою обстоятельств, князь Микал вынужден был переносить безропотно своеволие русских выходцев (преимущественно ушкуйников) в пределах Перми Великой, но, наверное, не тяготей над ним ненавистная новгородская опека, он в свое время натворил бы много таких дел, о чем его предшественники и подумать бы не смели… Но вот, как могучий дуб, подсекаемый рукою дровосека, затрещал Великий Новгород… Князь Микал начал было поднимать голову: Новгород хоть не всегда, но все же давал себя чувствовать, а тут открывалась полная свобода действий… и вдруг — грозная Москва!.. Озадаченный князь призадумался. Этого он не ожидал… Для него не составляло тайны, что в Москве заключается страшная сила, готовая сокрушить всякого, кто ей задумает противиться. О Москве долетало много слухов и с Привычегодского края, где тамошние зыряне считались подданными московского великого князя. О Москве же десять лет назад повествовал епископ Иона, крестивший Великую Пермь. А затем рассказы и похвальба московских купцов, любивших покичиться перед пермянами богатством и укладом своей родины, — все это, вместе взятое, естественно, заставляло князя Микала думать не без досады, что Москва Великой Перми не по силам. Москва не вогульская орда, Москву не заставишь бежать перед собою. Москва победила Великий Новгород, Москва может покорить и Великую Пермь… Князь Микал соображал: как быть?

Обстоятельства складывались зловещие. Он не любил предаваться отчаянию, это было не в его характере. Он выказывал всегда твердость духа и при случае любил похвастать, но он не являлся пустым хвастуном, как это обыкновенно бывает, а хвастал только тогда, когда ему представлялась в том необходимость… И вдруг ужасная, небывалая мысль блеснула в его голове:

«А что, ежели мы сами себя погубили принятием веры христианской? Москва — православная страна, крестил нас епископ православный, московскому государю подначальный, не сделались ли мы через то подвластными Москве людьми? От Москвы ведь все станется, она не постоит ни перед чем, только бы силу забрать над кем ей угодно. Такая уж повадка у нее… Неужто так случилось, что предала нас вера христианская в руки московские?..»