Я убийца - Фридрих Незнанский

– Я хотел бы спросить, – сказал Юрий и запнулся.

– Продолжай хотеть. Но молчи. Я тут хозяйка. В машине ты вытворял, что хотел. А тут я – повелительница.

– Ты знаешь, этот, как там его?.. Кассио играл… Он сказал, что ты… Но это…

– Молчать! Положи руку сюда! – И она положила его ладонь к себе на грудь.

Гордеев судорожно вздохнул и понял, что он бешено ревнует. Чувствуя биение ее сердца и легкий, притягательный аромат ее духов, он с невыносимой тоской и болью представил, что это же могло быть и с другим. Что это непременно было!

Было! По-настоящему и многократно. С мужем. Тюховатым Вадиком. И с партнером. Именно «партнером» – Кассио. Может быть, и со стариком Оголенским. Да со всеми!

Ее не желать может только… Только Богом обиженный кастрат. А так… Она лишь выбирает, этому дала, этому дала…

Сердце Гордеева сжалось в комочек.

– Стой и не шевелись! – строго приказала Лика. Она ловко расстегнула пуговицы его рубашки, молнию на брюках. И когда адвокат остался совершенно голым, скомандовала: – Полезай на стол! Быстро!

И он залез! На гримерном столе перед широким черным зеркалом в полумраке огромной комнаты Гордеев почувствовал себя беззащитным и слабым.

– На тебя смотрят тысячи глаз, – сказала она торжественно. – Тебе страшно и стыдно! Они видят все! Они невидимы! Их миллионы. Они всемогущи. Они прожорливы! Они жестоки. А ты – ничтожество. Тебе безумно страшно. Тебе одиноко и больно. Ты все забыл. Все слова. А они требуют. Требуют! Кричат. Они хотят чуда! Они хотят трахнуть тебя. Только это! Все вместе! Одновременно! – Лика, сбросив купальник, забралась к нему, обняла, прижалась и зашептала: – Вот так я чувствую себя перед камерой. И есть только один способ победить. Победить страх. Победить всех. И себя. Надо просто жить. Просто. Жить так, будто только мы… Мы одни на целом свете. И все, во что мы играем, только это и есть настоящая жизнь. Именно это и есть правда. Которая дороже всего. Только ты и я. А все остальное – вымысел, ложь. Есть только ты и я. На всем белом свете. Ты веришь мне, мой милый? Смелее! Повторяй за мной.

Лаская, она увлекла его на гримерный стол. И, десятикратно повторяясь в зеркалах, поцеловала его, прикоснулась и погладила теплыми, нежными пальцами.

– Ляг на меня! И делай только то, что я тебе скажу. Милый. Да, так. А теперь…

Юрию показалось, что кто-то еще вдалеке промелькнул и теперь отражается в черном зеркале дрожащей тенью.

– Там кто-то, – шепнул он, не соображая ничего. – На нас смотрят.

– Их миллионы. Они только это и могут. У них нет собственной жизни. Они живут нашими чувствами. Нашей любовью. А ты… Только ты и я. Мы живем. Все наоборот. Рампа разделяет нас. Им кажется, что они живут, а мы играем для них. Враки! Это мы живем, а они лишь приписывают себе наше счастье и наше горе. Смотри мне в глаза! Умоляю тебя, мой милый. Не отводи глаз. Смотри, смотри в меня до самого дна!

И он с радостным любопытством заглянул в глубину ее прекрасных глаз.

Глава 24.

Николай очнулся от запаха пищи и незнакомого голоса. Фонетику этого языка он будет помнить теперь всю отмеренную ему жизнь. Оказывается, язык может быть не только лающим, каркающим, шипящим, гортанным и омерзительно пахнущим кровью товарищей и его собственной, не только языком унижения, надругательства, воровства и убийства, но и теплым, чарующим, ласковым, пахнущим знакомым с детства запахом доброты, забытым прикосновением материнских рук.

Он лежал на чем-то мохнатом, издающем кисловатый запах грубо выделанной кожи. Были сумерки, или это только казалось. Во всяком случае, беглец не торопился обнаруживать свой приход в сознание. К тому же кто-то, заботливо приговаривая, вытирал пот с лица, расправлял спутанные в космы волосы. Он впервые ощутил свое тело как нормальное, но непонятное ощущение тревожило его. Николай никак не мог понять, что это? И вдруг догадка – он лежит укрытый овчиной и совершенно голый. Нет майки, безнадежно провонявшей потом и пропитавшейся кровью, нет фуфайки, которая приросла к нему словно кожа, нет вообще ничего. Ни войны, ни мира. Есть только голос, которого ему не понять.

Он услышал, как снаружи затопали чьи-то шаги, и непроизвольно напрягся. Сейчас войдут, схватят, поволокут на заклание и зарежут, во имя чего – сами толком не знают.

Вошел кто-то большой, потому что затрещали половицы или они уже были никуда не годны. Голос принадлежал, несомненно, пожилому человеку. Он спросил что-то у женщины, что хлопотала у постели славянина. Спросил ворчливо и глухо. Та ответила ему, и Николаю показалось: нет слаще голоса, нет более волнующих переливов, чем те, которые он слышит. Неужели это РАЙ? Но впечатление быстро разрушилось, когда вновь заговорил старик. Он постепенно повышал интонацию, и в тоне появилось явное недовольство. Даже злость. О чем они говорят, не сложно догадаться. Наверняка старик недоволен, что в их доме славянин, что это может плохо кончиться для них обоих. Она возражала мягко, но настойчиво. Видимо, говорила про законы гостеприимства, про то, что он никакой не враг, а просто очень больной и раненый человек. В конце концов старик сдался, но по тону было ясно, что недоволен. Очень обеспокоен.

Николай начал рисовать в своем воображении пушкинскую черкешенку. Княжну – не менее. Этакую горскую красавицу. Гордую. С двумя тугими косами. С украшениями из серебряных монет царской чеканки. Комнату, устланную дорогими коврами, и старика в тюрбане.

Как, в сущности, мало надо нашему воображению, чтобы представить себе одну из сказок «Тысячи и одной ночи». Только два голоса, запах горящих в очаге дров, и все. Все, что было прочитано в детстве, и как же сильно хотелось верить. РАЙ. Настоящий РАЙ.

От сознания ли этого или по какой другой причине, но беглец так силился не выдать свой приход в сознание, что сам не заметил, как уснул.

И ему приснился дивный сон…

Был какой-то праздник. Они всей семьей пришли в городской сад. Играл духовой оркестр. Военные. Аксельбанты. Береты. Сверкающая на солнце медь оркестра. Тир, в котором они стреляли свинцовыми пульками, а он все просил, чтобы папа стрелял по фигуркам, а не по выстроенным в ряд спичкам, но отец говорил, что никогда не был охотником, и продолжал стрелять по спичкам. Он любил мороженое, закапал им свой матросский костюмчик, но сегодня никто не ругал никого и все были счастливы. Он видел, как мать и отец танцевали у ракушки. Как развевалось мамино платье, обнажая красивые икры и тонкие лодыжки. А потом родители оставили его за оградой, сами встали в голубые лодки-качели и начали все выше и выше взлетать маятником над головами. Сзади подошли два человека, сказали что-то, что он не понял, но обидное и нехорошее про маму. Они посмотрели наверх. Было очень красиво. Мамина юбка взлетала колоколом, обнажая ее красивые, сильные ноги. И он бросился первым на этих дядь…

Бросился и проснулся. Открыл глаза. По лицу текли слезы. Над ним склонилась та, с чудесным голосом… Удивительно красивое лицо с правильными чертами лица почти идеальных пропорций. Огромные, влажные глаза с отражающимися в них от очага огоньками и две косы, свернутые в кольца и прикрывающие уши. И даже сережки в виде полумесяцев, серебряные.

Она сказала что-то успокаивающее и вытерла его щеки. Спросила. Он не понял. Сказал, показывая на себя: Николай, Коля. Она поняла и назвала чудное имя – Надира.

Потом отошла не выпрямляясь, и Николай стиснул зубы, как-будто ему причинили самую сильную боль. Она была горбата.

Когда вернулась и подала ему воды, а потом взглянула в лицо, он отвел глаза. С тех пор она сама старалась не встречаться с ним взглядом.

Два следующих дня Николай провел в безделеи. Скачки температуры, то в жар, то в холод, вконец измотали его. Несмотря на обильную пищу, он терял в весе, словно с потом из него выходила вся сила. Попробуй он убежать сейчас – вдряд ли вышло бы. Зато нашел старую «Спидолу» и обрадовался, но, взглянув на блок питания, нашел там заскорузлые батарейки, ровесницы самого агрегата, и понял тщетность своих попыток узнать что-либо об окружающем мире. Вечером он проснулся от далеких грозовых раскатов. Накануне днем впервые вышел на двор. Небо было ясным, и ничто не предвещало дождя. Собственно, он пробовал выходить и раньше. Нужда заставит. И первая его попытка на третий день пребывания у горцев закончилась плачевно. Упал и сильно рассек себе бровь. Было много крови. Красавица горбунья расстроилась до слез. Она не понимала, почему он встал, когда должен был лежать. Понял старик. Он молча принес ведро и затолкнул его ногой под лавку. Сам же потом выносил, избавив от этого дочь, хотя ему, старику, горцу, надо было еще на такое решиться. Впрочем, через три дня, а это сегодня, Николай встал сам. Он стоял на крыльце и не мог определить, откуда исходит звук. Горы рождали многократное эхо, а на небе было полно звезд. Понял. Это не гроза.

Самостоятельно справив нужду, повеселевший вернулся домой. Да. Теперь он так стал называть в мыслях строение, задней стеной которого служила скала. Скоро. Очень скоро. Может быть, через неделю-другую здесь будут наши. Он по привычке называл их нашими.