Огненный волк. Книга 2: Князь волков - Елизавета Дворецкая

– Нет, она не умерла. Она продолжает жить в Надвечном Мире. Она улетела на крыльях берегини. Она стала их девятой сестрой.

– Это ты… – прошептала Вмала, словно ей изменил голос. – Ты! – вдруг закричала она, сжимая кулаки. – Ты ее погубила! Из-за тебя! Будь ты проклята!

Лобан бросился к жене, Брезь – к Горлинке. Дочь Дажьбога чуть выше подняла голову, но не отступила назад ни полшага. Вмала кричала и рвалась из рук мужа, проклиная нежить, отнявшую у нее младшую дочь. Еще вчера она готова была любую цену заплатить судьбе и богам ради спасения сына, но не думала, что ценой этой окажется другое ее дитя.

– Она – нежить! – опомнившись, взревел Бебря, словно разъяренный тур. – От нее нам теперь беды! Погубила нашего Князя и Елову! Мы с ней все пропадем!

Вырвав из рук деда Щуряка суковатую палку, Бебря кинулся на Горлинку. Брезь метнулся между ней и дядькой, норовя отбить удар, но Горлинка вдруг вскинула руки ладонями вперед. В ее движении было столько силы, что и настоящий тур остановился бы. Бебря замер, замерли все на поляне, даже Вмала перестала кричать.

А сухая палка, вознесенная над головой Бебри, старая, без коры, с обтертым о землю нижним концом, вдруг прямо на глазах у всех выпустила зеленые росточки. Словно тоненькие зеленые змейки, свежие веточки оплели сухой, до блеска отполированный ствол, распустились листья, мгновенно налились беловатые кругляшки орехов, скорлупа их потемнела – на глазах у всех сухая ореховая палка превратилась в живую ветку орешника, покрытую спелыми орехами, какой была лет десять назад.

Горлинка опустила руки. Бебря медленно опустил ожившую палку, словно она стала вдруг тяжела для рук первого здоровяка во всем роду, ткнул ее в мох и разжал ладонь. Палка не упала, а осталась стоять, мгновенно пустив корни. Из основания ее быстро вытянулись гибкие сильные побеги, и вот уже перед крыльцом избушки стоял молодой ореховый куст.

Вешничи молчали, не сводя с куста глаз, как будто на нем были не простые орехи, а золотые яблоки. Никто больше не проклинал Горлинку, люди застыли в почтительном и трепетном молчании. Дочь Дажьбога показала, что наделена великой силой и что сила ее благодетельна. Она могла бы живого Бебрю сделать мертвым, но она сделала мертвую палку живой. И все же люди не могли признать ее своей. Дочери Надвечного Мира было не место в их кругу.

– Вот что… оно… вот как… – в растерянности бормотал Берестень, держась за бороду. – Вот что! – наконец решил он и поднял глаза на Брезя и Горлинку. Все же смотреть на дочь Дажьбога ему было боязно, и он обращался к Брезю. – Это – оно да! Только вот что. Не знаем мы, к добру ли невеста твоя, к худу ли. Судьбу пытать не хотим и в займище вас не пустим. Живите здесь покуда, а там поглядим.

Не решаясь подать голос, все Вешничи закивали головами. Если в этой девушке дух нечист – ее нельзя пускать в человеческое жилье. Если духи убитых Сильного Зверя и Еловы будут искать убийц – пусть найдут их здесь и не трогают рода. Если новые Сильные Звери придут за жертвой – пусть возьмут ее здесь. Род должен быть вне опасности. Так гласят законы предков, позволившие человеческим родам выжить в беспощадной борьбе с Лесом.

– Будь по-вашему, – сказал Брезь. – Только Оборотневу Смерть я вам не отдам.

– И не возьмем! – Берестень замахал руками, словно ему предлагали ядовитую змею. – Тебе она подчинилась – тебе и владеть.

– Вы увидите, что я не принесу роду зла, – сказала Горлинка. – Ваши беды отступят. Скоро вы увидите, что урожаю на ваших полях позавидует все племя дебричей.

– Как увидим – так милости просим в займище! – ворчливо отозвался Берестень. Он еще косился на ореховый куст, но поуспокоился. – А покуда мы вам не родня!

Провожая глазами удаляющихся вереницей родовичей, Брезь вспомнил о Спорине. Она и ее жених хотели убежать от общей беды и теперь где-то борются с Лесом в одиночку. Он сам встретил свою судьбу с открытыми глазами и тоже остался один. То есть вдвоем с невестой, которая была прекрасна и могущественна, но все же не совсем принадлежала к человеческому роду. Его судьба во многом завидна, но во многом нелегка. Горлинка еще не знала человеческой доброты и сострадания, ей только предстояло научиться им.

Одно Брезь знал твердо – что бы ни случилось, он не покинет ее и не отпустит от себя. Он любил ее, как саму жизнь, и она слишком дорого ему досталась. Один раз он пытался выбрать дорогу полегче, и это научило его не сворачивать с трудной дороги своей судьбы.

На седьмой день после Купалы Огнеяр снова был в знакомых местах. Конечно, он мог бы добраться сюда и быстрее, но семь его спутников с трудом вспоминали искусство ходьбы на двух ногах. Первые два дня после возвращения в человеческий облик Лисогоры не могли даже стоять, у них жестоко болели спины и кружились головы, ноги подгибались под тяжестью тела, которое перед этим целых полгода опиралось на четыре лапы. Огнеяру самому пришлось учить парней и мужиков заново ходить на двух ногах и владеть руками – хотя бы кусок ко рту поднести и откусить, а не рвать прямо на земле, прижимая лапой. А речь! Оборотни не забыли человеческий язык, но говорить могли с большим трудом.

Непривычные обязанности няньки злили и одновременно смешили Огнеяра, Морок[54] и Вела[55] не сходили у него с языка и, уж наверное, все извертелись в своих владениях от столь частых упоминаний. Но на третий день уже можно было двигаться в путь. Лисогоры выломали себе по крепкому посоху и нестройной вереницей продирались через лес вслед за Серебряным Волком. Все полгода они выли от тоски по человеческому миру и взывали к богам, а теперь тайком завидовали Огнеяру – он-то пробирался по лесу на четырех лапах и горя не знал. А им идти домой в волчьем облике он не позволил.

– Учитесь теперь, пока никто не видит! – сказал он, перекрывая их стоны и вопли после обратного превращения. – А то родня домой не пустит.

Зато Малинка и Быстрец были счастливы, как дети. Малинка, не успевшая за неполных полмесяца растерять привычки человеческой жизни, сама обучала жениха и стоять, и ходить, и говорить. Честно говоря, Быстрец был скорее похож на Лешего, чем на жениха. Кроме Малинки, разве что родная мать узнала бы его теперь. За эти полгода он изменился: похудел и от этого стал казаться выше ростом, в чертах его побледневшего без солнечных лучей лица застыла звериная замкнутость и неподвижность, глаза запали и поблескивали зелеными искрами. Одежда, бывшая на нем в вечер свадьбы и нещадно мучившая его все эти месяцы, так потерлась и истлела, что любой бродяга-изгой[56] рядом с ним показался бы щеголем с вежелинского торга. Но для Малинки во всем белом свете не было никого милее и краше. Сияющая счастьем Малинка напоминала молодую мать, которая возится с ненаглядным первенцем и превращает обучение самым простым вещам в некое священнодействие.