Между жизнью и смертью - Наби Даули

Он увидел меня и крикнул:

- Здравствуй!

Солдат настолько правильно выговорил русское приветствие, что я сразу угадал в нем фронтовика с востока.

Не успел он дойти до крыльца, как из дома появилась фрау Якоб и, увидев мужа, отпрянула от неожиданности назад, потом раскинула руки и, что-то выкрикивая на весь двор, бросилась навстречу.

"Здорово же ведет роль, чертовка!" - подумал я.

Они вошли в дом. А во мне эта сцена вызвала чувство негодования. Что останется на моей родине, если каждый немецкий солдат в рюкзаках, набитых под трамбовку, будет растаскивать наше добро?! Сколько детей погибнет с голоду, сколько матерей останется раздетыми и разутыми?.. Пока я здесь с болью думаю обо всем этом, явившийся из России хозяин наверняка уже выкладывает перед женой награбленное добро и хвастается.

Через некоторое время солдат вышел из дому и подошел ко мне.

- Ну как, русски зольдат? - сказал он и протянул мне руку.

Я не стал с ним здороваться. Мне казалось, что от его рук пахнет кровью. Может быть, ими он убивал моих родных. Успели ли высохнуть на вещах, награбленных им, слезы обездоленных?

- Ты зольдат, и я зольдат, - проговорил гость и хлопнул меня по плечу как бы шутя.

Пришлось разговориться - он упорно навязывал мне знакомство. Хозяина звали Карл Якоб. (Немцы часто дают детям свои имена.) Мое имя он уже знал.

- Так, так, - проговорил Карл Якоб. - Здесь карашо?

Я промолчал.

- Я понималь, - произнес он и вынул из кармана пачку "Беломора". Он сунул одну папиросу в рот, а остальные вместе с пачкой отдал мне.

- Русски табак карош, - сказал он, прикуривая.

Я жадно разглядывал пачку, еще и еще раз перечитывая все надписи. Пачка была точь-в-точь такая же, как и прежде, - обычная бумажная пачка с изображением Беломорканала.

На родине я курил только "Беломор", и видеть эти папиросы было для меня обычным делом. А сейчас я держал пачку в руках словно какую-то драгоценность. Я даже понюхал, как она пахнет. Как много говорит нашему сердцу на чужбине самая незначительная вещичка с родины!

Мы поболтали еще о каких-то мелочах. Но о войне Карл Якоб явно не хотел разговаривать. Только под конец он сказал со вздохом:

- Война плёх.

Конечно, он вкладывал в эти слова свой смысл. Немцам теперь уже не удавалось наступать, они откатывались назад. Видно, ход войны на самом деле принял плачевный для Германии оборот, если уже опаленный в боях солдат заговорил, что "война плёх". Спесь-то с него сбили на войне, только он не хочет в этом признаваться. Не о том ли говорит и его рука, протянутая со словами: "Ты зольдат, я зольдат"?

В 1941 году ему это и в голову бы не пришло. Они же шли тогда "нах Москау".

Пока мы разговаривали с Карлом-солдатом, фрау Якоб несколько раз суетливо прошмыгнула мимо. И каждый раз она с улыбкой что-то говорила мужу мимоходом, - надо думать, предупреждала, что с пленными нельзя общаться. Но тот лишь отмахивался, как бы говоря: а ну тебя, не ворчи, пожалуйста.

Фрау, видимо, очень не хотелось, чтобы я разговаривал с ее мужем: боялась, как бы я не ляпнул про фельдфебеля.

Тихо проскрипели ворота. С улицы быстро вбежал Карл-младший и, увидев солдата, вдруг стал как вкопанный, не веря своим глазам. Отец, раскрыв объятия, зашагал к сыну. Маленький Карл обнял его за шею и расплакался. Отец расцеловал мальчика, прижал к груди, и оба застыли без слов, глядя друг на друга. Я ушел на чердак и выглянул в слуховое окно. Карл-младший с плачем рассказывал что-то отцу, а тот ласково перебирал волосы сына. Оба были явно взволнованы чем-то.

Во двор вышла фрау Якоб. Увидя возле мужа маленького Карла, она подошла к ним и провела рукой по головке сына. Я прекрасно видел, что сын не обрадовался этой ласке. Он тихонько сбросил руку матери со своего плеча. От внимания Карла-старшего все это ускользнуло. Он переживал радость возвращения к семье и ничего другого еще не замечал.

Но фрау Якоб сразу поняла жест сына. Она даже в лице изменилась.

"Тучки сходятся, быть буре", - подумал я, глядя на них. И буря в самом деле не заставила долго ожидать себя.

Однажды, возвратившись под вечер с поля, я застал во дворе у хозяев страшный шум и гам.

Карл-старший пьян. Рукава у него почему-то засучены, а расстегнутый ворот обнажает вздымающуюся волосатую грудь и набухшие на шее вены. Глаза на побледневшем лице налились кровью.

Я поскорее прошел в сарай, еще ничего не понимая. Отчего он ревет, этот бык? На кого обозлился? Может, советские войска опять потурили немцев на каком-нибудь фронте и освободили еще один крупный город? А может, кто-нибудь из семьи хозяев убит в России...

Я стал наблюдать из сарая.

Карл-старший прошелся по двору, разыскивая что-то, и вдруг бросился в дом. Не прошло минуты, как он выскочил с огромным чемоданом в руках и, подняв его над головой, изо всех сил хватил оземь. Чемодан распахнулся с треском, и из него вылетели куски шелка, парчи, дамские платья, туфельки, ботики, какие-то отрезы.

Во двор выбежала фрау Якоб, повисла на руках у мужа и запричитала, обливаясь слезами. Карл отпихнул ее так, что она чуть не свалилась с ног.

Я стоял и смотрел, что будет дальше.

Фрау Якоб принялась подбирать валявшееся на земле барахло. Муж выхватил у нее вещи и начал с остервенением рвать и раскидывать все, что попадалось под руку. Иную вещь он, изловчившись, поддевал еще и сапогом. Фрау снова повисла на нем, он опять оттолкнул ее.

Наконец хозяйка с плачем поплелась в дом. Ее платье было широко разорвано на спине. Карл Якоб немного успокоился, сел на порог, закурил. Потом плюнул на разбросанные вещи, ушел в комнаты, но тут же вышел обратно. Я подумал, что он что-то забыл.

Карл посмотрел по сторонам и стал звать меня:

- Николай, иди, иди!

Я вышел из сарая. Карл поманил меня рукой. Я приблизился с невольно сжавшимися кулаками. В эту минуту я почувствовал прилив сил. "А может, мне суждено умереть в этом немецком дворе, в драке с самим хозяином", шевельнулась во мне мысль. Мы оба были безоружны. У обоих - лишь кулаки да недоверчивые взгляды.

Я ждал. Но Карл не думал со мной драться.

- Пошли, - сказал он, беря меня под руку, и повел в дом.

Сам черт не разобрался бы, что здесь произошло. И костюмы, и отрезы, разбросанные в беспорядке, и куски разного мыла, и разбитые склянки из-под духов - все было на полу. По комнатам разошелся такой густой аромат, что даже дышать было трудно.

Карл Якоб прошел, ступая по вещам, к столу я как ни в чем не бывало опустился на стул.

Мне он тоже указал место и начал извлекать из ящиков стола хлеб, свиное сало и банки с консервами. Потом, как бы соображая что-то, встал с места и ушел в соседнюю комнату. Из-за двери до меня донесся на мгновение плач фрау Якоб.