Кант - Арсений Гулыга

Трудности разума связаны с тем, что он имеет дело не с научными понятиями (сфера рассудка), а с идеями. Идея – это такое понятие, для которого в созерцании не может быть дан адекватный предмет. Разум непосредственно направлен не на опыт, а на рассудок, подготавливая ему поле для деятельности. Разум вырабатывает основоположения, общие принципы, которые рассудок и способность суждения применяют к частным случаям. Разум выполняет направляющую функцию в познании, он направляет рассудок к определенной цели, ставит перед ним задачи. (Функция рассудка конститутивна, то есть конструктивна, он создает понятия.) Разум очищает и систематизирует знание.

Поэтому неверно считать, что Кант дискриминирует разум. При правильной дисциплине этот орган мышления может сослужить великую службу. Именно благодаря разуму теория переходит в практику, идеи регулируют не только наше познание, но и наше поведение. Из того, что человек никогда не будет поступать адекватно чистой идее добродетели, вовсе не следует, будто она химера. Всякое суждение о моральном достоинстве возможно только при посредстве такой идеи.

Платон, напоминает Кант, выдвинул идею совершенного государства. От нее нельзя отмахнуться под таким предлогом, что она неосуществима. Государственный строй, основанный на наибольшей человеческой свободе, где свобода каждого совместима со свободой всех остальных, – необходимая идея, которую следует брать за основу при составлении любого законодательства. Нет ничего более вредного и менее достойного философа, чем невежественные ссылки на якобы противоречащий опыт. И хотя, по мнению Канта, совершенного строя никогда не будет, тем не менее он считает правильной идею, которая выдвигает этот принцип в качестве прообраза, чтобы, руководствуясь им, постепенно приближать правовое общественное устройство к возможно большему совершенству.

Велика роль идей и в теоретической сфере. Разум доводит рассудочный категориальный синтез до предела, создавая максимально широкие обобщения, выходящие за границы опыта. Теоретические идеи, по Канту, образуют систему, выведенную из трех возможных вариантов отношения понятия к реальности. Во-первых, отношение к субъекту, во-вторых, – к объекту, в-третьих, – к тому и другому вместе, то есть ко всем вещам. Отсюда возникают три класса идей – о душе, о мире, о боге.

Предшествующая Канту философия с легкостью необыкновенной рассуждала о том, о другом и о третьем. Кант считает, что как раз в этой области разум нуждается в самой основательной самопроверке и самокритике. Что стоят расхожие рассуждения о душе как о субстанции и выводимое отсюда положение о бессмертии? Кант называет такие рассуждения паралогизмами – ложными по форме умозаключениями. И без труда опровергает их.

Во втором издании «Критики чистого разума» (1787) автор направил острие своей критики по более конкретному адресу. В тексте появился новый раздел – «Опровержение мендельсоновского доказательства постоянства души». Моисей Мендельсон в своем трактате «Федон» обосновывал бессмертие ссылкой на простоту, то есть неделимость души. Неделимое не может стать меньше, а следовательно, исчезнуть. Кант по этому поводу замечает, что уменьшение может происходить не только как изменение величины, то есть экстенсивно, но и как изменение степени реальности, интенсивно. Сознание не делится на атомы, но имеет различную степень реальности.

За два года до выхода в свет второго издания «Критики чистого разума» на книжном рынке Германии появилось анонимное произведение «Анти-Федон». Рассуждения ее автора (им был Карл Шпацир, преподаватель дессауского «Филантропина», литератор и философ) предвосхищали кантовскую критику Мендельсона. Шпацир отмечал, что интенсивность сознания меняется в зависимости от возраста: в молодости она возрастает, к старости падает. Трудно сказать, был ли Кант знаком с текстом «Анти-Федона».

Но Шпацир Канта знал. В своей книге он называет Канта одним из «величайших мыслителей», ссылается на «Грезы духовидца» и «Критику чистого разума». Это обстоятельство очень важно: критицизм Канта, разрушавший идеалистические догмы, сыграл свою роль в становлении материалистического миропонимания. Шпацир – материалист, правда, весьма своеобразный: он считает, что душа материальна и именно поэтому бессмертна. Такая разновидность материалистического учения была довольно широко распространена в Германии: немец хотел поспеть за наукой и не поссориться с богом. Оба эти помысла были знакомы и Канту. Только он воздерживался от скоропалительных выводов и был достаточно проницателен в отношении устоявшихся догм. Переходя к следующей группе понятий чистого разума – космологическим идеям, мы хотим предупредить читателя о значении проблемы. Подобно тому как учение о продуктивном воображении представляет собой кульминацию аналитики, так антиномии – кульминация кантовской диалектики. Перед нами второй главный узел проблем «Критики чистого разума». Вот почему об антиномиях написано так много – глубокомысленных и даже красивых вещей. За примерами не надо ходить далеко. Следующей выдержкой из книги советского литературоведа Я. Э. Голосовкера «Достоевский и Кант» мы предварим рассмотрение проблемы по существу.

«Откуда и куда бы ни шел мыслитель по философской дороге, он должен пройти через мост, название которому – Кант. И хотя этот философский мост, одно из семи чудес умозрительного конструктивизма, надежно огражден высокими насыпями человеческого опыта, леденящий ветер безнадежности пронизывает на нем мозг путника, и напрасно будет он искать в окружающем полумраке солнце жизни. И как бы осторожно и медленно, с частыми передышками ни ступал этот окоченевший мыслитель, он, еще не дойдя до середины пути, ощутит, что шаг его становится неверен, что мост под ним колеблется и качается, что идет он по подозрительно скептической дороге…

И вдруг его, мыслителя, начинает, как балаганного Петрушку, бросать из стороны в сторону; он то стремительно падает вниз, то взлетает наверх, как будто мост уже не мост, а какая-то хитрая система танцующих коромысел, перебрасывающих его с конца в конец, с одного коромысла на другое. Вдобавок между этими сцепленными коромыслами он заметит зияющую бездну, до дна которой никогда не проникнет его пытливый взор мыслителя. И если потребность в устойчивости, этот основной стимул культуры, побудит его, при его упорстве догматика, искать твердой опоры – «да» или «нет» – именно здесь, среди этих танцующих четырех коромысел (их окажется всего четыре!) и пересилить инстинкт, влекущий его поскорее выбраться из мира этих членистоногих софистических секций, – тогда он, путник, погиб: ибо никогда уже не выйти ему оттуда, и он до конца дней своих осужден качаться на этих коромыслах, соскальзывая с одного конца на другой, и сам обратится в такое коромысло-маятник, пока безумие или смерть не избавит его от умственной пытки. Но стоит путнику, совершив переход через этот чертов мост, обернуться, как он не может не развести руками и не попенять на себя за то, что принял такую высокую забаву Конструктора всерьез: ибо позади него окажется иллюзорная действительность, порожденная его же собственным догматическим упорством, прикрывающим его непреодолимый скептицизм».