Ужин мертвецов. Гиляровский и Тестов - Андрей Добров

Я вспомнил, как Патрикеев нахваливал мятную настойку Горна, как он постоянно брызгал себе в рот из флакончика. А еще — свою беседу с поваром Рыбаковым, который добавил в лапшу усилитель вкуса из японской водоросли. Ведь он сделал то же самое, что и Горн, — сжульничал, чтобы получить денежный приз. Только последствия были разными.

— Горн, похоже, боялся разоблачения, понимая, что теперь его делишки могут вскрыться. И решил таким образом обрубить сразу все концы. Но не успел.

— А что он сам говорит? — спросил я.

— Пока ничего, — ответил Архипов. — Я как раз приехал к доктору, попросить освидетельствовать арестованного. Он себя плохо чувствует. На вопросы не отвечает.

Я повернулся к Зиновьеву:

— Вы знаете, что Горн — алкоголик?

— Что же, — сказал доктор. — Возможно, у него сейчас патогенетический абстинентный синдром. Я пойду соберу необходимые препараты, и поедем. Тут медлить опасно — при алкоголизме он протекает очень бурно.

— Горн может умереть? — спросил я.

— Может, — ответил доктор. — Тогда я познакомлюсь с ним поближе. Никуда он от меня не денется.

Наскоро перекусив в ближайшем трактире, я поехал к Патрикееву, захватив с собой коричневую папку Уралова. Мне предстоял заключительный разговор. Увы, не из легких, учитывая последние обстоятельства.

Темно-серое небо висело над крышами домов, обещая новый дождь. Людей на улице было мало — все сидели либо по домам, либо на службе. Даже нищие на папертях церквей, мимо которых я проезжал, сбивались в группки и расходились. Городовой, стоявший на перекрестке, проводил мою пролетку тяжелым взглядом.

Я чувствовал слабость во всем теле, голова была будто набита ватой — верный признак простуды. Нос у меня был заложен, и даже верное средство — большая щепоть табаку из отцовской табакерки — на этот раз не помогло прочистить его. Я сунул табакерку в карман, поднял повыше воротник бушлата, но так и не смог спастись от холодного пронизывающего ветра. Возможно, это был озноб.

Ничего, подумал я, вот закончу, приеду домой, приму горячую ванну, выпью чаю с малиновым вареньем, потом, как научили меня в бурлацкой ватаге, водки с чесноком, и завтра уже проснусь совершенно здоровым.

Водовоз вдруг резко осадил лошадь.

— Что там? — спросил я сиплым голосом.

— Да собачонка, будь она неладна! — ответил мой извозчик. — Бросилась под колеса!

— Задавил?

— Нет, убежала.

— Поехали, Иван, поехали…

Дверь квартиры открыла прислуга, сообщившая, что Матвей Петрович никого не принимает, но я был настойчив и дождался, когда Патрикеев сам вышел, спросить — что за шум у него в прихожей.

— А, Владимир Алексеевич, — сказал он. — Заходите.

В гостиной был беспорядок — судя по всему, Матвей Петрович собирался уезжать. На полу и стульях стояло несколько чемоданов. В одном, открытом, я увидел небрежно сложенные предметы одежды. На спинках стульев висело белье.

Патрикеев махнул рукой в сторону чемодана. Шторы были плотно задернуты.

— Вот, съезжаю. Не хочу больше тут оставаться. Не могу. Поеду в Тулу. У меня там большой дом неподалеку от фабрики. Да вы садитесь! Вот сюда. — Он освободил один из стульев и придвинул его к столу. — Сейчас прикажу подать вам чаю. Или хотите что-нибудь покрепче?

— Можно и чаю.

Патрикеев крикнул прислугу и велел подать чай.

Он рассеянно достал из кармана флакончик с мятной настойкой Горна и начал вертеть его в пальцах.

— И часто вы делаете это? — спросил я.

— Что?

— Принимаете этот препарат?

— Принимаю препарат? — удивился Патрикеев. — Да какой же это препарат? Я, кажется, уже рассказывал вам, это — освежитель дыхания.

— Да-да, — ответил я. — Только вы не знаете, что Горн подмешивал в свои препараты наркотические вещества. Чтобы сделать их привлекательными.

— Что? — Глаза Патрикеева округлились. Он взглянул на флакон, потом на меня.

— Это сведения полиции. Они посмотрели его рецептурные книги.

— Вот Пашка! Мерзавец! — Он бросил флакон на стол. — Надо будет избавиться от этой гадости! Что же получается? Он всех нас травил-травил, а потом решил отравить окончательно?

— Возможно, — ответил я. — Помните этот трюк, когда он разлил рюмки, а потом наполнил их снова?

— Хотите сказать, что именно тогда он и добавил яд? — спросил Патрикеев. — Вполне возможно. Я же говорил вам — руки у него трясутся только с похмелья. А когда он выпьет, то…

— Не думаю, что он отравил напиток именно в тот момент, — спокойно сказал я. — Думаю, он как раз решил таким образом спасти себя от отравления. Себя или Чепурнина.

— То есть? — спросил Патрикеев, внимательно глядя на меня.

— Горн ошибся, предполагая, что вы капнули отраву в рюмки, когда отвлекли нас всех часами на портрете Глафиры. Поэтому и опрокинул их, а потом налил уже из бутылки новые порции. Но вы-то отравили именно вино в бутылке. Полиция считает, что Горн решил совершить самоубийство, прихватив с собой всех присутствовавших на поминках. А я уверен, что вы бы выжили в любом случае. Ведь свою рюмку вы уже выпили первым. А только потом начали наливать в наши — из уже отравленной бутылки.

— Глупость, — твердо сказал Патрикеев. — Это полная глупость, Гиляровский! Ведь Горн пытался и меня отравить. Я хотел вам рассказать об этом после поминок. А вместо этого вы заявляетесь ко мне и обвиняете в убийстве.

— Не такая уж и глупость, — ответил я, — отвечая на его взгляд своим прямым взглядом. — Ваше отравление было подстроено.

— Подстроено? Вы в своем уме?

— Скажите, ведь Горн рассказывал вам, что крепкий чай помогает справиться с отравлением цианистым калием?

— Нет.

— Рассказывал, — твердо сказал я. — Когда мы с ним в первый раз встретились, Павел Иванович с увлечением говорил про свойства алкалоидов. А вы с ним общаетесь уже давно. Не может быть, чтобы он вам не рассказывал, особенно в подпитии. Вы это вспомнили, а потому, подготавливая спектакль во время «секретного ужина», попросили крепкого чаю. Когда погасили свет, вы выпили вино, а в остатки бросили отраву, чтобы потом эксперт нашел ее там.

— Нет! — горячо сказал Патрикеев. — Это был Горн! Это он в темноте отравил мое вино! Или Чепурнин! Думаю, они столкнулись с Горном. Из-за Глашеньки. Егор сидел рядом со мной, помните? Они попытались меня отравить, но у них ничего не получилось. Потому Паша и решил потом, на поминках, отравить не только меня, но и Егора — тот все знал. Но он не предполагал, что Паша и его захочет убрать как свидетеля. Я именно об этом вам и хотел рассказать, Гиляровский! И главное! Сами посудите — зачем мне надо было убивать кого-то? Ведь Глаша и так была моей. А они — из ревности.

— У меня есть досье на вас, — сказал я. — Матвей Петрович, ведь дело-то не в Глаше, верно? Вы — банкрот. Ваши две спичечные фабрики находятся в залоге у Чепурнина. Денег у вас нет, и достать вам их неоткуда. И он дал вам деньги под фабрики, не зная, что вы его обманули, заложив эти же фабрики в Туле и Липецке еще трем коммерсантам. Через три дня придет время платить по векселям, и тогда это мошенничество вскроется. Вас ожидала тюрьма, Матвей Петрович, не так ли?

Патрикеев осел на своем стуле?

— Откуда у вас эти сведения?

— Из верного источника.

— Это отношения к делу не имеет, — помотал головой Патрикеев. Он машинально взял со стола флакон с мятной настойкой и снова начал крутить его в пальцах.

— А я думаю, что имеет. Хотя, конечно, ваши отношения с Глафирой, а также ревность со стороны Горна и Чепурнина… и Столярова, кстати, — все это переплелось с той историей, с заложенными фабриками. Но я уверен, что главный мотив — вовсе не ревность или любовь. Вам просто не хотелось в тюрьму. Ведь Столяров тоже дал вам залог за фабрики. И потому умер первым. Вы убивали кредиторов, Матвей Петрович. Только и всего.

— Чушь! — сказал Патрикеев глухо.

— Думаю, сбежать вы решили, боясь, что Горн расскажет полиции вовсе не то, что там хотели бы услышать. Вскрылось много интересных подробностей, Матвей Петрович. Много. Например, как вы приучили Глашу к наркотикам.

— Я? — вскинулся Патрикеев.

— Да, вы. Ведь это вы покупали у Горна морфин для госпожи Козорезовой? Он написал об этом в своем дневнике.

— Каком дневнике?

— Обычном. Он вел дневник, — сказал я, не упоминая, что имя покупателя морфина Горн так и не указал.

— Вот идиот! — произнес Патрикеев. — Только вы, Владимир Алексеевич, и тут напрасно меня обвиняете. Я и тут не виновен. Я — человек грешный, человек страстей. Но не настолько я чудовищен, каким вы меня изображаете. Я надеялся, что со смертью Глашеньки ее ужасная история уйдет с ней в могилу, а вы…

Он встал и подошел к окну, как будто желая увеличить расстояние между нами. Теперь в его голосе звучала только страшная, глубокая обида.