Из первых рук - Джойс Кэри

В «Элсинор» надо приходить рано — в шесть часов, когда открывают двери. Я попал туда после семи, и в кухне было полно народу; около двадцати человек сражались за три сковородки. Эта война всегда идет здесь от шести до восьми. Если упустить сковородку в шесть, остается одно — ждать до девяти, когда спадет наплыв. Но шестипенсовые клиенты ночлежки — как правило, молодые парни, которые пробавляются работой на реке или просто бродяжничают. Иногда это преуспевающие коммивояжеры, которые скорее потратят деньги на одежду, девочек, кино и курево, чем на ночлег. Один тип даже приезжал сюда на своей машине. Оставлял ее во дворе за домом. Постоянные жильцы болтали, будто он взломщик, который грабит виллы в Ричмонде, но ни один взломщик не станет ночевать в ночлежке. Слишком много надзора со стороны полиции и внимания со стороны соседей. Большинство этих парней проводит здесь чаще всего одну ночь. Не успевают научиться, как надо себя вести. Поэтому в семь часов на кухне всегда стоит шум и гвалт.

Я протиснулся сквозь толпу в дальний угол возле кладовки. Там на ящике сидел старик в древнем зеленом котелке, с лицом, похожим на сыр рокфор — мел и зелень, со вмятинами и складками, как у мумии. На воротничок свешивались длинные зеленоватые усы. На спине горб, словно перебит позвоночник.

Я понял, что это Плант, потому что на одной руке у него недоставало кисти и культя была засунута в чулок, но я его не узнал.

— Здравствуйте, мистер Плант, — сказал я.

Он меня не слышал. Встал и нырнул в толпу, работая локтями и головой, пока не добрался до плиты. Кто-то только что поставил туда пустую сковороду. Старый Плант и парень в подтяжках поверх синего джемпера кинулись к ней одновременно. Начался спор. Наконец Плант уступил и вернулся в свой угол.

— Здравствуйте, мистер Плант, — сказал я.

— Я был там первый, — сказал Плант. — Второй раз отобрали.

— Самое плохое время для сковород в «Элсиноре», — сказал я. — В «Миртл-Вью» куда лучше. Там почти все — постоянные жильцы по шиллингу в день, и у них свои сковородки.

— Но я буду за ним, — сказал Плант. — Он мне обещал.

— Верно, мистер Плант, — сказал я. — За ним или за тем, кто после него. Какая разница? До завтрашнего утра времени хватит.

Плант призадумался, затем вдруг встрепенулся и взглянул на меня.

— Мистер Джимсон, — сказал он, — значит, вы вернулись... Но почему вы не у себя дома?

— Миссис Коукер превратила мой дом в родильный дом для мисс Коукер.

— Она не имеет права этого делать.

— Но она это сделала. Смешно, правда?

— Я бы не сказал, что это смешно. Черт знает что! Оставить вас без крыши над головой. Где вы теперь будете работать?

— Да, смешно получилось. Я этого не ожидал. Всего, чего угодно, но только не этого. И старая леди закатила мне две таких оплеухи, что у меня чуть не лопнули барабанные перепонки.

— За что?

— В том-то и вопрос — за что? Заодно.

— Безобразие, — сказал Плант. — Вам надо обратиться в суд.

— А как вы поживаете, мистер Плант?

Плант вздрогнул и поднял культю, чтобы почесать нос. И чтобы я ее увидел. Но я не смотрел на нее. Я не хотел жалеть Планта. Ранить его гордость. Наводить его на грустные мысли. Мне было бы это неприятно на его месте. Жалость — шлюха. Она забирается к вам вовнутрь и сосет вашу кровь.

— Оллиер говорил мне, что искал вас. Мечтает о собрании клуба.

Плант покачал культей у меня перед носом.

— Странная это история, вы не находите?

— Это самое и я сказал, когда услышал о ней. Прямо как обухом по голове. Смех, да и только.

— Ну нет, я не смеялся, я стал думать.

— Вам надо найти работу, мистер Плант. Почему бы не пойти сторожем? Неплохая работа... летом.

— Я не хочу работать. Я хочу думать. Это не должно пройти зря... такое вот. В этом есть свой смысл.

—Смысл? Вы уверены? Если вас лягнет в живот слепая лошадь, разве в этом есть смысл?

Старый Плант покачал головой.

— Это не должно пройти зря. Это откровение. Я чувствую теперь, что раньше ничего не знал.

— А что вы теперь знаете, мистер Плант?

Он снова покачал головой.

— Вот почему мне и надо подумать.

— Что же, по-вашему, игла была специально ниспослана Богом, чтобы у вас сделалось заражение?

— Нет, мистер Джимсон. Но, возможно, это меня чему-нибудь научит. Возможно, это откровение.

— Я понимаю вас, мистер Плант. Однажды мне перебили нос. У меня возникло тогда такое же чувство. Мне было восемнадцать, когда моя сестра Дженни вернулась домой из закрытой школы. Я очень обрадовался ей. Мы были с ней младшими в семье и всегда дружили. Нам было весело друг с другом. И когда моя мамочка должна была лечь в больницу на операцию, она сказала мне: «Присматривай за Дженни... на тебя я могу положиться». — «Но Дженни и сама за собой присмотрит», — сказал я. «Да, конечно, — сказала мамочка бодро, — но она очень привлекательна... Ты все же присматривай за ней». И я обещал, что буду. И все пошло, как прежде: мы с Дженни продолжали радоваться жизни. Я это умел превосходно. Не хуже младенца. Но куда мне было до Дженни! Она прямо излучала радость; вы чувствовали, как радость исходит от нее, даже когда она просто идет по дороге и дышит воздухом.

Но старый Плант не слушал. Он неотрывно смотрел на ближайшую сковороду.

— Я много думал о вашем Спинозе, — сказал я. — О том, что надо наслаждаться красотой Божьего мира.

Плант всхлипнул и поднял культю, словно хотел ею кого-то ударить.

— Ничего, потерпите, — сказал я. — Дайте ей зажить, а через месяц-другой наденете на нее крюк, и тому парню будет о чем вспомнить. Выпустите ему кишки. Вы всегда найдете его, когда он вам понадобится. Он приезжает сюда почти каждую неделю на свидание со своей девчонкой. Встречаются на Хай-роуд. Говорит ей, что снимает номер в гостинице.

— Мне было бы не так обидно, если бы они не знали, что моя очередь.

— Меня вот что удивляет, мистер Плант. Почему ваш Спиноза не ослеп. Он всего лишь умер в сорок лет, надышавшись стекольной пыли. Не очень это полезно для здоровья — шлифовать линзы.

— Он умер независимым, — сказал Плант. — Никогда никому ничем не был обязан. И всегда всем был доволен. Да. Счастливейший человек на свете, опьяненный Божьей благостыней человек.

— А почему он не ослеп?

— А почему он должен был ослепнуть?

— Это ему подходит, вашему Спинозе, Алмазной Смерти.

— Что вы хотите этим сказать? Что значит Алмазная Смерть?

Я и сам этого не знал, пока Плант не спросил меня. А тут я вдруг увидел алмаз, грани его переливались всеми цветами радуги, хотя сам он был неподвижен. Холодный глаз. Если бы его вставили в конец бура и стали бурить скалу, он раскалился бы... от него полетели бы искры...

— Спиноза был самый независимый человек на свете, — сказал Плант, — никогда ничего ни у кого не просил. Скорее бы умер... И так он и сделал. И помните, — сказал Плант, вдруг входя в раж, — он был счастливый человек. Счастлив созерцанием величия и великолепия Божьего бытия.

— Старый Миллионноглазый Глаз.

— Что вы хотите сказать? Что значит — Миллионноглазый Глаз?

— Не знаю.

А вспомнил я вот что — фотографию мухи, глядящей на электрическую лампочку. Муха не двигалась, лампочка тоже.

— Ему ничего не было нужно, — сказал Плант. — Созерцать может всякий. Неужели надо учить людей радоваться чуду жизни?

— Но почему он не ослеп?

— Это бы ничего не изменило. Он видел внутренним взором. Да, он бы всех и вся мог послать к черту.

— Он не мог бы больше шлифовать линзы. Интересная работенка.

Но Плант уже не слушал. Все это время он не сводил глаз со сковороды и тут вдруг снова бросился к плите. В тот миг, когда парень в синем джемпере переложил поджаренный хлеб с беконом со сковороды на оловянную тарелку, Плант схватил сковороду и крикнул:

— Благодарю вас. — И пошуровал кочергой в плите.

Но другой парень, в парусиновой рубахе, сказал:

— Благодарю вас, — и так ловко выдернул сковородку из рук Планта, что она исчезла прежде, чем он успел это заметить. Тут первый парень нахлобучил шляпу ему на глаза и изо всех сил толкнул его в угол.

— Иди почешись, старый пьянчуга.

Плант перелетел через всю кухню и так стукнулся о стену, что не сразу пришел в себя. Когда я поднял его, нос и губы у него были в крови. Я усадил его на ящик и сказал:

— Да, без сомнения, ангел благословил Дженни еще в колыбели.

И ангел, освятив ее рожденье, рек:«Малютка, ты дитя веселия и нег.Люби, но помощи в любви не жди вовек».

Плант продолжал шевелить губами, и я увидел, что они шевелятся сами по себе. Старый горемыка плакал. Это меня удивило. Но потом я подумал: вполне естественно. У него слишком развито чувство справедливости. Бедный старикан. Ему уже не избавиться от него... поздно.