О духовной жизни современной Америки - Кнут Гамсун

Когда наши свободные журналисты хотят объяснить своим подписчикам, что же такое настоящая свобода, то указывают на Америку со словами: «Вот где свобода!»

Когда наши отчаянно прогрессивные дамы хотят доказать, что, к их великому огорчению, им не дали употребить на политику всю массу своей жизненной энергии и посему они столь далеко отстали от «людей», живущих в других краях, то в числе таких стран они первым делом называют Америку, где кое-где в прериях женщины уже занимают посты бургомистров. Вот где настоящие женщины!

Можно быстро и легко убедить публику в том, что формально Америка продвинулась далеко вперед по стезе прогресса и каждому ее шагу на этой стезе сопутствует громкий шум. Мы слышим шум и гам предвыборной кампании — и приходим в восторг; слышим рев, доносящийся из цирка Барнэма, — и вздрагиваем; читаем репортаж о чикагских скотобойнях, где режут свиней, — и опять же восторгаемся; читаем одну за другой разные байки в газетах — и верим каждому слову. Оглушенные шумом парового молота, полузадохнувшись от машинной пыли, мы думаем затуманенными мозгами: «Поистине, во всем-то видно величие Америки!» Так уж устроен человек, что для него всегда убедительно величие.

И, правда, постепенно мы проникаемся американским духом, заражаемся им через письма, газеты, разъездных ораторов. Сами американцы абсолютно удовлетворены положением дел в своей стране: главное, считают они, чтобы все было большое, но если случится, что величиной не похвастаешь, тогда вещь или предприятие непременно должны отличаться дороговизной. Только размеры вещей, только их наличная стоимость составляют их содержание. В самых роскошных дворцах на Мичиган-авеню в Чикаго стилевого изящества не больше, чем в голове какого-нибудь негра, — архитектурным искусством там и не пахнет, зато цена их — миллион долларов, она-то и убеждает.

Памятник Вашингтону не представляет никакого интереса — всех поражает лишь его высота. Вверх тянется колонна высотой в пятьсот пятьдесят пять футов; говорят, будто на самом верху стоит Вашингтон, может, так оно и есть, да только его не видно — короче, самого-то художественного творения с земли не видно.

Озеро Сьюпирьор и филадельфийский Сити-парк в американских календарях всегда фигурируют как два из одиннадцати чудес Америки. Почему так? А потому, что озеро Сьюпирьор — самое крупное из внутренних озер Америки, а Сити-парк — самый большой парк в мире. Широкие просторы прерий в Соединенных Штатах позволяют американцам не скупиться на землю: какие-то несколько сотен миль ее даже не принимаются в расчет, когда речь идет о сооружении чудо-парка! Так же и здание оперы — «Метрополитен Опера Хауз» в Нью-Йорке — иллюстрирует американскую гигантоманию. Разумеется, это «самый большой театр во всем мире». Построивший его архитектор отправился в Европу исключительно ради создания проекта этого театра; проведя несколько недель в Париже, Вене и Москве, он вернулся в Америку и там сотворил этот чудовищный оперный дом, самый отвратительный из всех оперных театров мира, где хуже всего слышна музыка и хуже всего видна сцена. Вместе с тем он «самый большой театр во всем мире» — а уж это убедительно для всех и каждого. Чужестранцу непременно захочется его посетить, насладиться великим театральным искусством, которое он рассчитывает здесь узреть. Но его ждет разочарование: он увидит одно лишь фиглярство и больше никогда сюда не придет.

Затем чужестранец поедет в Чикаго. Там ему сразу же сообщат, что театр «Мэдисон-сквер» располагает «самым драгоценным в мире занавесом»; это же написано на всех афишах. «Нет, нет, — скажет чужестранец и решительно покачает головой, — я для того сюда пришел, чтобы увидеть искусство!» Так вот прямо и скажет. И будет держаться стойко.

Но постепенно наш путешественник начнет проникаться духом Америки: читая афиши, он попытается мысленно представить себе драгоценный занавес, станет прислушиваться к звукам электрического барабана, которые ежевечерне, с шести до семи, раздаются на Мэдисон-сквер, словом, реклама возымеет свое действие. В конце концов, он все же отправится в этот театр — чтобы увидеть его занавес! Содержание искусства заменит его денежное выражение.

Таким же образом нетрудно убедить наших соотечественников в величии Америки. Оглушительный, монотонный рекламный шум, все время доносящийся оттуда, рано или поздно одолеет тебя. Из года в год только и слышишь о гигантских, широкомасштабных свершениях в этой стране, стоивших огромных денег, — как тут в конце концов не прийти в восторг, не восхититься величием народа, сумевшего создать такое. О явлениях неброских, зато наполненных содержанием, уж и не спрашиваешь; гигантизм и есть самая доходчивая реклама. А дальше неважно, какие еще байки расскажут нам про американских гигантов, если мы уж докатились до того, что колоссальная площадь равнозначна для нас красоте парка, а драгоценный занавес — искусству театра. Поистине, велика Америка!

«Америка — это страна, где развенчиваются иллюзии, страна разочарований, будь то в политике, литературе, культуре или искусстве, в ее природе, городах, ее обитателях. Будучи более или менее знаком со всеми государствами цивилизованного мира, я не знаю другой страны, где мне так решительно не хотелось бы жить, как в Америке, — за исключением России, где я тоже жить не хотел бы. Не знаю другой страны с таким низким качеством жизни, где жизнь была бы столь нечиста, убога и неприятна».

«Америка, апофеоз мещанства, источник растерянности и отчаяния государственных деятелей; Мекка, куда устремляются как шарлатаны от религии, так и шарлатаны — преобразователи общества; страна, поклоняющаяся одному богу — Мамоне, где наивысшая ступень просвещенности, достигаемой человеком, — это умение подсчитывать прибыль, где целая нация, ради обогащения поставщиков, торговцев, монополистов, освободила своих рабов, но одновременно сделала рабами своих свободных граждан, где народ перекормлен и опоен материализмом».

«Америка похваляется своим равноправием, своей свободой, не видя того, что нет в мире другой страны, где права личности и общества попирались бы столь последовательно, как в Америке»[17].

Пылкие слова, опасные слова, которые не простят их автору! И вряд ли Липел Гриффин отважится еще раз съездить в Америку под собственным именем…

Но неужто во всей Америке нет элиты, нет круга людей духовного склада, своего рода духовного «королевского» двора, салона, класса, клана, нет утонченных натур, аристократических душ?

Америке двести лет. Первые сто лет страна оставалась совершенно неосвоенной, но затем сюда постепенно начал прибывать простой народ из Европы — все сплошь добрые люди из подъяремных, крепкие, старательные работяги, тягловый скот, существа, знавшие одно лишь телесное бытие, руками умевшие обрабатывать землю, но не способные думать головой.

Прошли десятилетия. Все больше и больше простых людей стали прибывать на парусниках в Квебек, вслед за ними устремились и другие: отдельные обанкротившиеся владельцы кафе или священники-пиетисты. Снова миновали годы — и в гавань Балтимора вошла шхуна: на борту были тридцать три трудяги, пять банкротов и один убийца. И снова миновали годы — в гавань Портсмута вплыла барка: на борту — сто работяг, тысяча пасторов, с полдюжины убийц, четырнадцать фальшивомонетчиков и двадцать воров. Наконец, однажды ночью в Нью-Орлеан прибыло торговое судно, пришвартовалось оно в порту тихой темной ночью, и было битком набито товаром. Судно; приплыло в Нью-Орлеан с верховьев Нила, доставив сюда в трюме семьдесят негров. Их высадили на берег — все сплошь крепкие парни, негры ньям-ньям, чьи руки не привыкли обрабатывать землю, а головы — думать. Но время шло — и люди стали притекать в страну в большом количестве, с изобретением паровой энергии их начали перевозить через океан на пароходах, приезжие скоро переполнили Бостон, стали проникать и в Нью-Йорк. День за днем, сутки за сутками страну прерий захлестывала волна иммигрантов со всех концов света, сюда стекались толпы людей — представители всех рас и всех языков, несчетные толпы простонародья, банкротов и преступников, авантюристов и душевнобольных, священников и негров — все сплошь парни со всех концов земли.

И ни единой аристократической души.

Из такого народа, из таких вот особей должна была вскормить свою духовную элиту Америка.

Дела в новой стране складывались неплохо. В Неваде и в Калифорнии обнаружили золото, в Пенсильвании — серебро и нефть, в Монтане — железо, медь, свинец, ртуть; уголь — в горах Аллеганы, а также в Огайо, Кентукки и Вирджинии. Развивались земледелие и животноводство, по рекам сплавляли лес, на земле насаждали плантации, кто-то промышлял рыболовством и охотой. Жарко припекало солнце, и земля была щедра, даже на самых мелких деревцах зрели плоды, а трава росла прямо на проезжих дорогах. Простые люди, съехавшиеся со всех концов света, были довольны своей жизнью в новой стране; переженившись между собой, они заимели потомков. Да и вообще, они наслаждались жизнью, еды было вдоволь, и они принялись есть раза в три-четыре больше, чем прежде у себя на родине. И работяги сделались патриотами.