О духовной жизни современной Америки - Кнут Гамсун

Богачи северных штатов имели крупные владения на Юге, когда разразилась война, плантаторы Юга успели задолжать Северу огромные суммы. Как правило, богачи Восточной Америки предоставляли плантаторам Юга субсидию под осенний урожай, аванс, который давался под залог самой плантации и негров. Ах, как это нравственно! И с каким священным рвением стремились подарить свободу дяде Тому!

Формально американский интеллект функционирует должным образом, но он совершенно лишен внутреннего аристократизма, поэзии души, что сказывается также и в американском этикете. Утратив внутреннее содержание, он утратил и символическую ценность. Если американцы бесспорно предпочтут пойти на матч между двумя известными боксерами, нежели отправиться в театр и увидеть игру Сары Бернар в «Рюи Блазе», то и во всех проявлениях их этикета и культуры скажется та же духовная пустота; в их приветствиях, в их костюмах, в самом тоне, принятом в обществе, в уличной атмосфере больших городов заметна эта праздная бездуховность. Пройдешься как-нибудь вечером по самой фешенебельной улице американского города и, выбрав глазами прогуливающуюся парочку, пойдешь за ней следом, прислушиваясь к разговорам этих двоих, — тут-то и получишь ты совершенно точное представление о духе, пронизывающем повседневность здешнего народа. И если какое-то время повторять этот эксперимент каждый вечер, всякий раз заботясь выбирать для него новую пару, то впечатление от последнего разговора полностью совпадет с впечатлением от первого, поскольку все эти диалоги — порождение одного и того же бездуховного настроя здешних людей и темы их разговоров одни и те же: бизнес, драки, спорт, состояние дорог, семейные отношения, железнодорожные катастрофы, аресты. Если парочка эта — жених с невестой, все равно, характер беседы будет все тот же. Дама разодета в шелка, и притом на американский манер; ее вкус проявляется в сочетании самых крикливых красок, на лифе платья вы увидите вперемешку черные, синие, белые и красные пуговицы, на одном бедре — огненно-желтый бант, и тут и там в самых неожиданных местах золотистые ленты и бантики. До чего же великолепно наряжаются американки, не иначе сама Саломея так одевалась! Перед вами — типичная американская пара. Здешние дамы обожают резкие перепады цвета — от темных к ослепительно светлым тонам: вся эта пестрота успешно разрушает вполне разумную первоначальную идею всякого платья. Точно так же и костюмам их кавалеров присуща та же добрая, сугубо национальная дисгармоничность, без которой не обходится ни один американский костюм. Янки может купить шляпу за десять-пятнадцать долларов, но при том надеть брюки, лишенные пуговиц в тех местах, где на брюках непременно должны быть пуговицы! Если судить по шляпе — он аристократ, но его выдают неопрятные брюки. А в теплое время года тщетно стали бы мы высматривать пиджак или жилет на теле истого янки — он без всякого смущения вышагивает по улице рядом со своей дамой, даже без оных.

Днем в американском городе кипит на улицах беспокойная, лихорадочная жизнь. Коммерсанты торопливо снуют из дома в банк, из банка — к оптовикам, оттуда — к себе в магазин, к своим клиентам. По улицам катят пустые конки, запряженные мулами с натруженными ногами. Дамы заседают на своих «съездах», дискутируя об изменении статуса Дакоты, отныне становящейся штатом. Подающий надежды отпрыск добропорядочного семейства отправляется в «Атенеум» — читать отчеты о патентах. Газетные репортеры торчат на уличных перекрестках навострив уши: ждут, не случится ли где пожар или драка, чтобы тиснуть об этих событиях заметку в утренний выпуск. А профессиональные щеголи и хлыщи, «дьюден», как называют их американцы, оснащенные тростью с золотым набалдашником, сидят в каком-нибудь уютном притоне и, сбросив пиджаки, режутся в карты с приезжим фермером, которого непременно обчистят.

Ближе к вечеру улица меняет облик: в шесть часов весь город выходит на прогулку. Все дети человеческие, какие только есть в городе, выползают на улицу, банки закрывают, также и «Атенеум» запирает свои сокровища до другого дня. А дамы прогуливаются по городу и вертят своими турнюрами так, как только можно вертеть турнюрами, а хлыщи к этому часу уже успели обчистить простофилю фермера так, как только мыслимо обчистить фермера. Мулы с натруженными ногами волокут по улицам переполненные конки; в пивные устремляются немцы всех мастей, алчущие возлияний; фабрики запирают свои огромные, обитые железом ворота, и толпы черных от пыли рабочих, с покоробленными железными ведрами в руках, сворачивают в соседние переулки. Мальчишка — разносчик газет — истошно вопит, что в Канзас-Сити произошло самое интересное в мире убийство! Вот тут и настает для щеголя час великих деяний, которого он дожидался весь день: первое же шелковое платье, какое покажется на Николлет-авеню, приводит его в восторг. Глазеть, прогуливаясь, на какое-нибудь пальто новейшего фасона, громогласно рассуждать о последнем боксерском матче, где одному из боксеров разбили нос, наперебой сыпать жаргонными остротами, цинично судачить о несчастных грешницах, обитающих в задних комнатах, — вот и все его интересы. Среди этих хлыщей попадаются способные миловидные молодые люди, хитрые янки с быстрым умом, американцы с ирландской кровью в жилах, красавчики, днем проводящие время в шикарных ресторанах, а по ночам засыпающие на каком-нибудь стуле в пивной, вроде бы конченые люди и одновременно — джентльмены, мужчины-содержанки, теплыми вечерами поджидающие барышень у церкви и получающие два доллара звонкой монетой за помощь ближним во всяких телесных муках…

Самое сильное впечатление от уличной жизни в Америке — это всегдашняя и всеобщая духовная безучастность. Атмосфера густой бездуховности, в которой живут янки, попросту предназначена рождать хлыщей с ленивыми мозгами. В витринах не увидишь ни предметов искусства, ни книг, разве что там, где торгуют сигарами, можно вдоволь насмотреться на резные фигурки индейцев. Если по тротуару прогуливается какой-нибудь господин или дама, читая на ходу последний выпуск газеты, то можно не сомневаться, что читают они исключительно сообщения про убийства и несчастные случаи. А если увидите жениха и невесту, оживленно беседующих, как надо полагать, о своих сердечных делах, то окажется, что они толкуют между собой про коммерцию или, может, еще про погоду. В то же время все прохожие бдительно следят за малейшими отклонениями от порядка: то заметят пьяную женщину, то увидят переполненный трамвай, даже человек в очках способен привлечь их внимание.

Как-то раз на площади у «Банка-Скандиа» собралось около четырехсот человек. Что же делали здесь все эти люди? Они глазели на воз с камнями, застрявший на трамвайных рельсах. Во всех окрестных домах в каждом окне виднелось несколько лиц, молодых и старых вперемежку, и все зеваки напряженно пялились на чудо, а с прилегающих улиц уже мчались во всю прыть другие люди, даже старухи и те бегом бежали сюда, чтобы полюбоваться на этот воз с камнями. Ничего подобного я не видал ни в какой другой стране: толпа стояла и пялилась на воз с камнями так, словно перед ней разыгрывалась драма всемирного значения. Чернь, скажет читатель, плебс! Не в том дело. Одно слово — американцы! Среди них были знатные люди города, дамы, заседающие в конгрессах, что называется, чистая публика. А по сути — чернь, разодетая в меха, дамы в богатых нарядах, чернь, разодетая в шелка, короче — плебс, у которого достало средств заполучить и водрузить к себе на грудь бляху респектабельного общества «Одд Феллоуз», плебс с золотыми зубами, где золота — самое меньшее долларов на двадцать. Словом, американцы.

В бытность мою в Америке, в ту самую последнюю зиму моей тамошней жизни, я носил гамаши, на которых в общей сложности красовались двадцать две пуговицы. Что ж, теперь я готов признать, что, может, и правда на гамашах было на одну-две пуговицы больше, чем необходимо, но все же на каждую петлю приходилось не больше одной пуговицы, а стало быть, никаких приличий я не нарушил. Но почтенные жители большого города все время пялились на мои гамаши: совесть не позволяла им отвести от них взгляд. А стоило мне отважиться выйти на главную улицу, как за мной тотчас принимались следить глаза всех истинных янки; кажется, никогда не видал я на улицах такие толпы людей, как в дни, когда носил эти гамаши. Да будь я не я, а целая бродячая актерская труппа — и то я не мог бы произвести больший фурор, и можно было ожидать, что мне вот-вот предложат службу в музее какого-нибудь варьете. Под конец внимание, какое я привлекал к себе гамашами, сделалось небезопасным. Даже полицейские и те глазели на них и задумывались: а не надо ли эти гамаши арестовать? Словом, я попросту подарил их, да, попросту подарил их моему злейшему врагу — некоему техасскому плотнику, с которым я таким вот сердечнейшим образом помирился.