Танкист-штрафник. Вся трилогия одним томом - Владимир Першанин

Нас, недоучившихся курсантов, тоже насчитывалось несколько человек. Мы уже были предупреждены о продолжении учебы. Из-за какого-то одеяла не стану я лейтенантом, наберусь позора и отправлюсь рядовым в окопы. Я злился на себя, потом злость перекинулась на краснощекую Фросю. Может, ей и нелегко приходится, но свидание получается, как с проституткой. Принесу я одеяло. Продаст она его или себе оставит, переспим мы с ней, а в следующий раз опять что-то тащи? Я ведь хотел познакомиться с душевной девушкой, пусть не слишком красивой, но чтобы поговорить с ней по душам можно было. И переспать, конечно… Женщины мне по ночам снились.

В общем, плюнул я и решил не идти. Пусть Фроська ищет тыловика, который ей кальсоны и одеяла ворует. А я обойдусь. От этих переживаний у меня поднялась температура и начала сочиться одна из незаживших ран. Вопрос окончательно решили врачи. Мне разрезали, прочистили рану, сделали укол, и я вместо свидания проспал часов двенадцать подряд. Только раз встал, в сортир сбегал. Когда назад шлепал, остановился, поглядел на небо, усыпанное звездами. Представил, как через пару минут снова лягу в теплую постель, под два одеяла и буду спать, сколько захочу. На душе стало так хорошо, что я уже не жалел о несостоявшемся свидании и перестал переживать. Хорошо просто жить, спать в тепле, а на завтрак есть кашу, хлеб с маслом и пить горячий чай.

Пожалуй, мой рассказ о первом своем госпитале будет неполным, если я не упомяну наши вечерние посиделки. Особенно когда оставался узкий круг привыкших и доверяющих друг другу людей. Таких компаний было несколько, и у каждой имелось свое излюбленное место.

В нашей компании был минометчик Никита Межуев, артиллерист, которого представили к ордену, двое земляков из-под Саратова. Одного звали Саша Черный, он лежал в госпитале месяца три. Ранили его пулеметной очередью в грудь и плечо. Он переболел воспалением легких, у него плохо гнулась рука, и Саша рассчитывал получить инвалидность. Его земляк, совсем молодой наивный парнишка, получил осколочное ранение, когда новобранцев везли в учебный полк. Приходили и другие, но я их не запомнил. Парнишка больше молчал, а когда его спрашивали, отвечал двумя-тремя фразами:

– Жуть, что творилось. Поезд посреди степи бомбят – ни кустика, ни деревца. Вагоны горят, кругом мертвяки лежат, кого на части разорвало, кому руки-ноги напрочь. Жуть!

Его так и прозвали – Жуть. Парнишка был таким молодым и застенчивым, что я его жалел. О войне, кроме бомбежки, он не имел ни малейшего представления и терпеливо ждал, пока затянется его рана. Лучше бы он подольше в госпитале оставался. Такие славные ребята в первой атаке гибнут. А, кроме пехоты, его вряд ли куда возьмут – образование три класса.

Из всех нас наиболее опытным фронтовиком считался Никита Межуев, который воевал с августа сорок первого, пробивался, как и я, из окружения. От него я впервые услышал об огромных колоннах пленных, которых гнали немцы.

– Человек восемьсот, а может, тысяча идут. В шинелях, с котелками, а конвой, ну, два десятка фрицев. Сзади несколько подвод. Иногда раненых сажали, а иногда стреляли. Тех, кто не мог идти, а мест на подводах не хватало.

– Видел я такое дело, – вмешался я. – Когда фрицы отступали, у дороги человек сто наших пленных постреляли. Ну, мы им крепко врезали. Грузовики, подводы – все подряд сметали. Немцев отступающих били, по всем дорогам их трупы валялись.

– Правильно, – кивали остальные. – Так и надо!

– Чего ж наших столько много в плен попадало? – опять возвращались к лету сорок первого.

– Внезапность, вероломство, – насмешливо повторял газетные слова Никита. – Мы однажды полдня на чердаке просидели, а рядом такая колонна остановилась. Охрана слабая, можно бежать, но не бежали.

– От трусости? – уточнял кто-нибудь из нас.

Никита Межуев учился в техникуме, выделялся рассудительностью, до войны работал слесарем и бригадиром в МТС.

– Немцы сильно над пленными издевались? – спрашивали у Никиты.

– Вам же Леха говорил. Мы для них – как скотина. Всех подряд не стреляли, в лагеря гнали. Я многого-то не видел. Ну, при мне несколько пленных убили. Командира одного со «шпалами». Смелый, не сорвал «шпалы» с петлиц, на него за это взъелись. Еще евреев расстреливали. Ну их среди пленных мало было. Заставляли некоторых штаны спускать, обрезанных искали. А уж кто они были, не знаю. По-моему, хохлы. Некоторые, чернявые, на евреев смахивают. Евреи умные, они в основном в начальниках, командирах ходили. Плен для них – смерть.

Война многое переворошила в наших головах. Ведь до июня сорок первого немцы чуть не друзьями были. А революционеры? В каждом городе улицы Розы Люксембург и Клары Цеткин. Эрнст Тельман, наш верный друг – рот фронт! Немецкие коммунисты, они войну завернут в другую сторону! Однажды на наших посиделках кто-то слишком рассудительный оказался. Может, из командиров. Они в отдельных палатах лежали, но толклись-то в одном помещении. Заговорил про этих самых немецких антифашистов, про то, что немцы – это еще не фашисты. Многих силком в армию загнали. Ох, и ополчились на него. Даже Никита Межуев, который говорил, что немцы «особенно не зверствовали», громче всех кричал:

– Какие антифашисты? Ты наших пленных, в затылок пострелянных, не видел? А Зоя Космодемьянская? Шестнадцать лет было девчонке! У меня сестра такого года. А ее босиком на снег, пытали, как звери, а потом повесили. С «юнкерсов» по бабам и детишкам со всех стволов лупить. Это тоже антифашисты? Я ни одного фрица смурного, силком в армию загнанного, не видел. Смеются, пленные кур, гусей для них щиплют, а они ходят и проверяют, кто еврей, а кто комиссар. Бить их, сволочей надо! Правильно товарищ Эренбург в «Правде» пишет: «Убей немца!» Я не прав, Леха?

– Прав, – соглашался я, в который раз вспоминая горы трупов в «гиблом овраге» и расстрелянных пленных. – Я короткими очередями по фашистам не стрелял. Бил, пока не свалятся. В бою в плен ни они нас, ни мы их не брали.

Такой был настрой. К февралю сорок второго, всего за полгода, чуть не в каждой семье кто-то либо пропал без вести, либо погиб. И о какой-то доброте к немцам говорить не приходилось. Слишком жестокое и тяжелое было время. Часто возникал спор, почему нас так далеко отогнали от границы. Высказав свое, замолкали. Споры надоедали. Соглашались, что слишком доверились немцу, а он исподтишка и врезал. Да еще с такой авиацией. Нередко спрашивали у меня:

– Правда, ты двадцать фашистов пострелял?

– Правда. Но мы экипажем воевали. Танк – штука серьезная. И пушки давили, и фрицев лупили. Особенно в наступлении. Правда, наступал я один день. Три грузовика и две пушки подбили.

– А танки?

– Стреляли и по танкам. Но подбитых на счету не имел. Так получалось. За меня, вон, наш пушкарь сработал.

Рассказывал свою историю немногословный наводчик трехдюймовой Ф-22. Оживлялся, хвалил пушку.

– У нас расчет слаженный был. Бывало, по сотне сна рядов в бою выпускали. Немецкие Т-3 метров за семьсот брали. Вдаришь, а он аж дергается, сволочь. Снаряд пятнадцать фунтов весит. Вторым добавишь – дым, огонь. Наш расчет два танка и бронетранспортер в одном бою под бил. Потом по пехоте шрапнелью! Бежали гады, только пятки сверкали.

Немцы вели сильный огонь, и, когда батарея снималась с позиции, тяжелый снаряд разбил орудие и уничтожил почти весь расчет. Наводчику повезло. Парень получил контузию и осколок в ногу. Вырвало кусок мяса из бедра. Рана заживала медленно, артиллерист хромал и надеялся если не на инвалидность, то на перевод в обоз.

– Хотелось бы, конечно, орден получить. Сам командир полка обещал. В обозе орден не заработаешь.

– Зато жив останешься, – со смехом успокоили его. Уже дня за три до выписки я получил предписание.

Меня направляли в Саратовское танковое училище, где я начинал и не закончил учебу. Я посоветовался с Никитой Межуевым, возможно ли получить краткосрочный отпуск. У мамы с приездом ко мне не получалось. Обидно. Триста километров до Сталинграда – и не повидать родных.

– Вряд ли, – пожал плечами Никита. – Но попробовать можно.

Он познакомил меня со столяром-плотником из госпиталя. Вот когда я убедился, для кого – война, а для кого – мать родная. Знающий себе цену сержант возглавлял небольшое хозотделение из бывших раненых и местных жителей. Ремонтировали мебель, стеклили окна, а в основном сколачивали гробы. У них была своя мастерская, в которой было куда теплее, чем в актовом зале, где я лежал. Говорили, что командир хозотделения приходится родней или земляком комиссару госпиталя и пользуется большим весом. Ведь он разную мебель и ремонт в кабинетах начальников и врачей делал.

На меня смотрел хорошо раскормленный сержант в простой, но добротной гимнастерке и хороших сапогах. Снизошел до разговора со мной лишь потому, что Никита сумел найти какие-то коны и, как слесарь, немного ему помогал.