Избранное - Марио Ригони

— Это ты драпал. А я никого и не видел.

— Как никого не видел? Ну, смех! Чего ж ты тогда удирал?

— Это ты удирал. Я спрыгнул, гляжу, ты смазываешь пятки.

— А я‑то думал… И правда, смех!

— Зря, выходит, удирали. Тащись теперь обратно. Хорошо бы еще лошадь не убежала.

Назад они шли понуро, всю дорогу молчали. Лошадь терпеливо дожидалась их, они нагрузили подводу, и всю зиму из трубы у них поднимался дым.

Весной братья отправились в Чикаго, надеясь найти более выгодную работу. Они ее нашли в газовой компании, и каждый вечер с длинным шестом ходили по отведенному им кварталу и зажигали фонари. Работа была постоянная, и платили прилично.

И вот у старшего брата появилась девушка. Каждый вечер он зажигал фонарь перед ее домом и через два месяца решился поздороваться.

— Добрый вечер этой блондинке, — сказал он.

— Добрый вечер этому господину, — услышал он в ответ.

— Ты откуда будешь?

Он услышал в Америке название родного городка, и у него перехватило дыхание.

В тот же вечер после работы он пошел к ней в гости. Он знал всех у себя в городке, а эту девушку помнил ребенком. У него появилось ощущение, будто он дома, а не в Америке. Он женился и с помощью брата обзавелся собственным домом.

Холостяку, артиллеристу с голубыми глазами, не нравилось жить в городе. Тем более в таком, как Чикаго! Да и молодоженам лучше вдвоем.

— Что–то мне надоело торчать в городе и вечно запаливать фонари. Поеду–ка я, брат, работать в деревню.

— Делай, как знаешь. Во всяком случае, не забывай наш адрес.

Он сел в поезд и поехал на север. Куда глаза глядят.

Когда он увидел маленькую деревню с деревянными домами, то остановился. Вокруг были только луга и яблоневые сады, да неподалеку горы, поросшие лесом. Он прошел по дороге, примечая, что тут очень мало женщин и много бочонков из–под пива в садиках возле домов. «Ничего не скажешь, хорошее место», — подумал он. Он поинтересовался, есть ли где–нибудь работа, и ему показали добродушного толстяка, хозяина каменоломни. Тот попросил его показать руки.

— Ладно, завтра в семь утра выходи на работу.

Он отправился на поиски жилья и нашел кров в семье поляков, которые выращивали яблоки.

Платили за работу хорошо, хозяин оказался порядочным человеком. В деревне тоже его полюбили. Он был славный малый, этот итальянец с голубыми глазами, хоть и не без странностей и временами угрюмый и взбалмошный.

Он купил участок и заказал себе сборный деревянный домик. Дом поставили в три дня, и в свободное время он его любовно отделал: покрасил, перебрал крышу, сделал наличники. Во дворе он держал кур, индюшек и даже свинью.

На выломке камня ему не было равных — по силе и глазомеру. Но его коньком были взрывы: он всегда безошибочно определял, какой заряд надо заложить и в какое место, а когда орудовал кувалдой, готовя скважину, бил за двоих, то есть попеременно по двум сверлам, которые держали два помощника, — раз по одному, раз по другому, равномерно, как часовой маятник, и без промаха.

А по воскресеньям, вот уж по воскресеньям была красота; все, кто работали в каменоломне, собирались компанией дома то у одного, то у другого, ели кур или свинину с капустой и распевали песни на четырех языках. Без женщин. В той деревне женщин было раз два и обчелся, парни время от времени срывались в город — за пятьдесят с лишним километров.

В один прекрасный день его выбрали деревенским старостой.

И еще он купил подержанный «форд» и на рождество решил навестить брата в Чикаго. В пути он застрял из–за бурана. Пришлось оставить машину и искать пристанища на ближайшей ферме. Он просидел там три дня в ожидании, пока расчистят дорогу, наконец фермер взял двух лошадей и вытащил из снега его машину. До Чикаго он добрался уже под Новый год.

Оказалось, что у него появились два племянника. Он пожил в семье брата дней десять и решил, что теперь каждую весну, перед началом рабочего сезона, будет их навещать.

Хозяин каменоломни получил крупный заказ на камень для лестниц и подоконников, и нужно было, правильно распределив заряды, расчистить доступ к каменным пластам в глубине. Хозяин позвал его и объяснил, в чем дело.

— Я на тебя надеюсь, — сказал он напоследок. — Когда хочешь, ты умеешь работать, вот и постарайся. В накладе не останешься.

Голубые глаза хитро прищурились. Он ответил:

— Плюс ко всему в конце работы — бочку пива, начальник.

— Идет, — согласился хозяин. — Будет и бочка пива.

Он внимательно изучил характер пластов, плотность породы, направление порыней и приступил к делу. За короткое время вместе с двумя помощниками он закончил почти все.

Оставалось сделать еще несколько взрывов, и тут случилась беда. Один заряд не сработал. «Наверно, взрывчатка подвела, — подумал он, — бывает». Он подождал немного да и вышел из укрытия, чтобы заменить заряд. Тут как раз ударил взрыв: страшная вспышка, страшный жар, сила, отбросившая его прочь, — и все.

Он очнулся в больнице на пятый день, забинтованный как мумия. Он попросил, чтобы открыли окна и балконные двери и дали ему кружку пива. Понадобилось терпение, чтобы объяснить ему: дело не в балконах и окнах, а в том, что у него вся голова забинтована и глаза — тоже. Да и пиво ему сейчас ни к чему. Постепенно врач приучил его к мысли, что у него почти никаких шансов снова увидеть солнечный свет. Слишком много камней у него в глазах, и лицо все обожжено.

Один глаз надо было считать потерянным, второй, может, и удастся спасти, но вероятность небольшая и все равно он останется непоправимо поврежденным.

Известно, что за народ врачи: они преувеличивают опасность, зато потом, когда больной поправится, все будут говорить, какие они молодцы. Если, конечно, люди не скажут, что случилось чудо. Ведь на всякую беду, на всякую хворь есть святой.

Через сорок дней его перевели в другую палату и сняли бинты; еще две недели он оставался в темноте, и каждые два дня к нему приходил глазной профессор.

Однажды в повязке сделали узкую щелку, и он заметил; в темноте что–то изменилось. Так постепенно, день ото дня все яснее, он снова увидел свет. И оба глаза видели хорошо. Какой великий профессор! Или какое великое чудо святой Варвары!

Рана зарубцевалась, и он вышел из больницы белый, как трава, выросшая в темном погребе.

Праздник, который ему устроили в деревне, когда он вернулся, — там, в Америке, — он вспоминает до сих пор.

Друзья–холостяки приехали за ним на его машине, сверкающей, будто новенькая. В пути они чинно молчали; когда свернули к деревне, дорога оказалась увита гирляндами из зеленых веток и бумажных фестонов. Возле первых домов ждали музыканты: гармоники и трубы во всю мочь играли марши и гимны разных стран.

Мальчишки бежали рядом с машиной, бросая цветы и конфетти, а в хвост пристроились все автомобили, сколько их было в деревне, и клаксоны оглушительно вторили трубам, саксофонам и гармоникам. Он, растроганный и потрясенный этим выражением любви, вовсю попыхивал трубкой. Его дом был украшен не хуже президентского. Из всех окон свешивались флаги, и мальчишки сыпали с крыши конфетти, крича: «Да здравствует дядя! Да здравствует дядя!»

Во дворе были накрыты длинные столы, а в углу высилась пирамида из бочонков с пивом. Все мужчины деревни были тут, чтобы отметить его возвращение, а женщины только–только кончили готовить, и собравшихся ждали жареные куры, индейки, теленок на вертеле, пирожные и сидр.

В самом конце, под всеобщий смех, им удалось напоить допьяна даже свинью, и ее пустили бегать по деревне, пока она не свалилась в канаву и не заснула. Говорили, что второго такого праздника никто никогда не увидит и что нет ничего смешнее пьяной свиньи.

Шло время, и лицо его приобретало прежний цвет. Снова в глазах появился веселый и хитроватый блеск, и он чувствовал в жилах новый прилив крови. Разве что от чтения он уставал.

— На каменоломню я не вернусь, не хочу, — сказал он как–то одному из приятелей. — Куплю двадцать акров земли и буду крестьянствовать.

— Ты не создан для того, чтобы быть крестьянином. Увидишь, рано или поздно ты вернешься на каменоломню.

— Брехня, человек может делать любую работу. Было бы желание. В Италии меня научили стрелять из пушек. Ты когда–нибудь стрелял из пушки, а?

— Подумаешь! Да я раз на спор в крапиву кучу навалил.

— Ну и задницу обстрекал. А крестьянином я буду.

— Ты упрям как осел. Черт с тобой, делай, что хочешь, только сперва дай мне выпить и отведать черничного джема, который тебе немка принесла.

— Брехня. Полная брехня.

Он оставил кувалду и динамит, купил лошадь, двадцать акров и стал обрабатывать землю. Картофель, овощи, фрукты составляли его урожай, и в течение пяти лет он вставал с солнцем и ложился спать с курами. В конце зимы он поручал какому–нибудь приятелю присмотреть за всем, садился в машину и на недельку–другую ехал в Чикаго к брату поиграть с племянниками.