Еврейское счастье (сборник) - Семен Соломонович Юшкевич

вот в том уголке на небе, -- надо только немного подождать, еще поесть, подышать, столько-то раз умыться... И когда она станет на небе рядом с солнцем, то уж все поймет, потому что там все ответы...

   Горничная разложила салфетки, нарезала хлеб и бесшумно удалилась.

   В спальне Иван сидит подле Елены на большом широком красном диване и, нежно обняв ее, говорит;

   -- Вечером пойдем в театр... Интеллигентные люди должны ходить в театр, -- а после него ночь, и опять мы будем вместе... Лена, помнишь картину Штука? Я прижмусь к тебе, и мы станем похожи на нее... Ты любишь меня?

   -- Люблю, а ты?

   -- Безумно! Даже странно, как безумно я люблю тебя. Говори тише, а то папа и мама услышат наши голоса и почтительно подумают про нас, -- проснулись!..

   Они прижались друг к другу и замерли. Живут ли они теперь, или никогда их не было? Бегут секунды, века... И так сладко вместе, так радостно чувствовать, что там, за окном, терпеливо и бессмысленно движется куда-то человечество, а они тут любовью все превозмогли...

   Что важно для их жизни? Важно, чтобы завод Ивана хорошо работал, важно, чтобы кругом них все было налажено и не беспокоило, чтобы старший, двенадцатилетний мальчик, и младший, шестилетний, были веселы и здоровы, чтобы старики, -- отец и мать Ивана, ни в чем не нуждались, чтобы прислуга не менялась и не нарушался привычный покой, и еще важно, важнее всего этого, -- их любовь...

   Иван всегда завален работой, получает с завода тысяч двадцать пять дохода, но уже мечтает о своих пятидесяти годах, чтобы удалиться от дел, отстраниться от жизни... Пусть люди делают, что хотят, стремятся куда-то, верят во что-то, создают, изобретают. Он поселится за городом, в спокойном особняке с садом, с фортепиано, с книгами по философии и искусству... ведь самое ценное в жизни, самое значительное -- своя любовь и своя смерть. Любить он будет молитвенно, а к смерти готовиться, потому что все, что называется миром, природой, человечеством -- мираж, и ни он, ни Елена к нему отношения не имеют.

   Он отодвинулся от нее и стал гладить ее розовые руки от плеча к кисти.

   "Иван опять хочет обнять меня, -- подумала Елена. -- Я люблю его, но хотела бы, чтобы он сейчас этого не делал... Я устала и плохо буду выглядеть вечером, когда придут гости: Савицкий, Глинский и другие... Нет, не это меня занимает... Скажу Ивану".

   И она шепотом сказала ему, широко раскрыв глаза:

   -- Я все думаю о Любе Малиновской... Когда ты обнимаешь меня, или я тебя целую, я теперь невольно пытаюсь представить себе, что ты -- чужой... Ведь она была привязана к своему мужу, а сошлась с Елецким, который гораздо хуже ее мужа, и я до сих пор не могу успокоиться. Вдруг бы и я...

   -- Ты не способна на это, ты -- другая...

   -- Не в том дело... Если вдуматься глубоко, то начинает казаться, что любовь этому не может помешать. Я представляю себе чужого на твоем месте... Страшно, -- она даже закрыла глаза, -- ужасно страшно!.. Не могу...

   -- Елена! -- сказал он и стал очень серьезен. Поперек лба его легла глубокая, тяжелая морщина.

   -- Ну, милый, милый, вот ты и нахмурился... Я боюсь, что мы слишком счастливы. Самое страшное, что мы слишком счастливы. Не успеешь подумать о чем-нибудь, и оно уже есть. Хоть бы какая-нибудь неприятность, какое-нибудь волнение! И... и хочется маленького несчастья для нашего большого счастья.

   -- Все эти мысли, Елена, -- вздор, -- сказал он, опять обнимая ее. -- Как приятна твоя теплота! Я уверен, что этой теплоты нет нигде больше в мире. Мне почему-то кажется, что она двадцати девяти градусов, плюс одна миллионная... Такую немыслимо физически воссоздать. Двадцать девять и одна миллионная, -- повторил он, -- смешно, право. Это -- та самая, ради которой я от всего откажусь, так она нужна мне, так хорошо с ней.

   -- Я устала, -- шепнула Елена

   -- Еще немного, и сейчас у тебя закружится голова. Где бы я ни был, я вижу тебя всегда подле себя. Ты стоишь в воздухе, такая, как сейчас... Я хорошо помню каждую твою черту и, будь я слеп, я мог бы нарисовать тебя, так чувствую я твои линии... И я всегда слышу твой милый, немного странный голос.

   -- Почему у тебя слезы на глазах? -- спросила Елена.

   -- Потому что у меня не хватает слов рассказать тебе все, что я чувствую, и как мне мила твоя душа, и твои глаза, и твои розовые руки...

   -- А тебе не страшно, что я только тебе принадлежу?

   -- Я не понимаю, -- ответил Иван.

   -- Но я ведь не виновата, что у меня такие мысли. Порой мне хочется чего-нибудь деятельного. Чем мне заполнить день? Иногда мне жаль, что я так и умру, не узнав всего, что есть в мире. Я не обманываю себя. Наша жизнь не совершенство, и ты не совершенство, и бывают минуты, когда мне хочется подойти к окну, открыть форточку и высунуть из нее голову.

   "Я все не то говорю, -- подумала она, -- я переживаю что-то другое, а что и как -- сказать не умею, не знаю..."

   -- Какие странные мысли у тебя, -- сказал он и замолчал, не решаясь вслух произнести того, что промелькнуло у него в голове.

   "Разве в моей душе все спокойно?" -- думал он.

   -- Для чего мы живем? Может быть, смерть -- самое важное? Ведь кто понял ее власть, для того уже ничего не существует, нет ценного, ни великого, ни малого, ни прекрасного, ни безобразного, ни доброго, ни злого.. А я понял... Еще минута такого головокружения, и все мне станет ясным...

   -- Да, безобразного, -- стал он быстро повторять, -- злого... не существует...

   Но головокружение рассеялось, и увидел он себя рядом с Еленой. На него с испугом глядели ее сине-серые глаза, и она будто шептала:

   "Не думай ни о чем: люди, мир, вселенная, это ложь. Правда -- в ней, в Елене, в этом маленьком, отграниченном от природы существе; правда -- в ее теплоте, в твоей любви к ней, в ее розовых руках..."