Год зеро - Джефф Лонг

Пуленепробиваемое — она не могла его разбить — окно выходило на восток, на заснеженные горы Хемес. Голубая с красным пластмассовая кроватка накрыта обожаемым одеялом с Винни-Пухом. В углу комнаты — ночной горшок. Мобильник из розовых створок раковины свисал с потолка. Ученые и солдаты, успевшие обзавестись семьями, таскали ей игрушки. Люди пытались найти путь к сердцу этого непривлекательного ребенка.

На какое-то время сирота сделалась местной знаменитостью и многих отвлекла от чумы. Как и Миранда, люди забредали сюда во время обеденного перерыва, чтобы посидеть в кабинке и, жуя сэндвичи, понаблюдать, как играет девочка, пребывающая в блаженном неведении о зрителях. В минувшее Рождество ученики второго класса собирались за ее окном попеть рождественские песенки. Дети устроили конкурс на ее имя, и посыпались сотни предложений — от Бритни и Мадонны до Айс. И отчего-то ни одно не подошло ей. Остановились на Sin Nombre — Безымяшка.

Она была очень странной, но потрясающе одаренной для своих четырех лет. Все поражались совершенству правого полушария ее мозга. Обычно в этом возрасте дети едва имитируют линии, а Безымяшка рисовала осину за окном мелками десяти цветов. Ежедневно она изображала одно и то же дерево, но всякий раз по-иному, меняя цветовую гамму, композицию, высоту осины, эмоциональное наполнение. На одних рисунках дерево было одето листвой, на других стояло с голыми ветвями. А на некоторых вместо листьев были крошечные солнышки, язычки пламени или птички. Никто не знал, где она видела огонь. Потом вспомнили о горящих свечах в руках славящих Христа школьников.

Позже возник силуэт человека, сидящего, как правило, под деревом. Это был контурный рисунок, что само по себе удивительно для ее возраста. С поразительной скоростью, за какую-то неделю, силуэт обрел пальцы и лицо с непропорциональными чертами. Именно Миранда определила причину искажений. Не имея зеркала, девочка ощупывала пальцами свое лицо и трансформировала тактильные ощущения на бумагу. Малышка рисовала автопортрет. Все сравнивали ее с Пикассо. А потом все изменилось.

Месяц назад произошел срыв. Безымяшка разорвала в клочья одежду, измазала стены фекалиями и мочой. С другой стороны стекла, защищенная от вони, Миранда смогла разглядеть красоту и загадку в хаотических отпечатках ладошек и каракулях цвета шоколада. Другие видели лишь неврастеническое поведение, а может, что-то и пострашнее.

Мнение большинства поменялось. Ребенок, по-видимому, оказался все же «с приветом». За последние несколько недель произошел ряд отвратительных инцидентов. Безымяшка в кровь расцарапала себе лицо и конечности, прежде чем ее успели унять и постричь и без того уже короткие ногти. Она съела мелки, набросилась на санитара. Маленькая Пикассо впала в ярость. Обеденная толпа схлынула, доказав свое непостоянство или, по крайней мере, слабость желудков. Ее погружение в безумие (если это было так) представляло собой весьма неприятное для глаз зрелище, и вскоре аудитория девочки сократилась до одного зрителя.

Миранде же это было только на руку. Она могла сидеть в одиночестве, размышлять, делать выводы. Она не была способна постичь причину столь резкого ухудшения душевного здоровья девочки. Почему она так внезапно деградировала? Может, что-то увидела в окне, так растревожившее ее? Или кто-то из санитаров был груб с ней? В то же время Миранда искала зацепки рудиментарной памяти, связывающие девочку с ее неандертальским прошлым. А если ребенок вдруг стал вспоминать то, что было 30 000 лет назад? Но тогда это противоречило теории Миранды о памяти. Безымяшка родилась младенцем, а не взрослой, как все другие клоны. По мере развития речи остатки древней памяти должны вытесняться, замещаясь новыми впечатлениями. Согласно ее теории, девочка была «чистой доской» — tabula rasa[40], у которой ее нынешняя память накладывалась поверх древней.

Миранда хранила преданность сиротке, видя себя в ее одиночестве. Девочка никогда не клянчила игрушки, как это зачастую бывает у братьев и сестер. Этот ребенок был единственным. Шаловливость девочки увяла, хотя еще месяц назад она выкладывала свои игрушки в стройные шеренги и затевала с ними замысловатые игры. Ее Барби были добры друг к другу и разговаривали между собой шепотом по-английски.

Лингвисты объявили, что из уст Безымяшки не суждено слышать человеческой речи. Исходя из результатов исследований подъязычных и челюстных костей неандертальцев они пророчили, что девочка из-за строения своего голосового аппарата будет лишена способности произносить гласные «а», «и» и «у» или твердые согласные, такие как «к» и «г». Но маленькая Безымяшка опровергла их заключения. Она нараспев и с явным удовольствием повторяла алфавит.

Все шло так хорошо. И тут вдруг этот приступ одержимости. Расчлененные игрушки. Молчание и замкнутость.

Пока ждали рождения первого клона, ребенок рассматривался как индексный случай[41]. Стремительная деградация девочки вызвала полемику. Появилось предположение, что со временем клоны просто «выходят из строя». Это подтвердил и недавний побег клона из проекта «Год зеро». В неожиданной гипотезе очень многие участники исследования нашли утешение: ведь это означало, что, несмотря на близкое сходство с людьми, клоны все же были другими. Наподобие машин с частями и узлами, имеющими более короткий срок службы.

Дверь наблюдательной кабинки открылась. Запахло чесноком. Миранда оглянулась: пожаловал Окс, и ничего хорошего в этом не было. За глаза его звали Грим Рипер[42]. Окс был у Кавендиша глашатаем дурных новостей, а заодно и проводил их в жизнь. Если покопаться в истории — каждый монарх опирался на таких вот приспешников.

На ремне Окса красовалась большая бирюзовая пряжка, полученная от индейца-пуэбло. Он не стал церемониться.

— Совет проголосовал, — начал он. Затем медленно покачал головой, будто принес печальную весть. — Ее убирают.

Миранда задумалась, как следует реагировать. Она всячески избегала пользоваться служебным положением в личных целях. Но что-то ведь надо было делать.

— Я поговорю об этом с отцом, — сказала она.

— Доктор Кавендиш уже с ним беседовал, — сказал Окс. — Мистер Эббот согласился с решением совета. Ваша просьба рассмотрена и отвергнута. Ничего не попишешь.

Совет — резиновый штамп.

— Она заслуживает лучшей участи.

— Мне очень жаль.

Врет, конечно. Да это и неважно: он всего лишь посланник. Что толку говорить с ним? И все же Миранда попыталась:

— Послушайте, ей ведь и четырех нет.

— Дикий, неуправляемый ребенок, — сказал Окс. — Страдает аутизмом. Склонен к насилию. Даже в лучшие времена девчонку пришлось бы отправить в лечебное учреждение.

— Именно там она сейчас и находится, — резко возразила Миранда.

— С целым штатом личных медсестер и наблюдательной будкой. Нам больше не по карману такие расходы, — сказал Окс.

«Нам», — с горечью повторила про себя Миранда. Режим Кавендиша.

— Что-то изменило ее, — вслух сказала Миранда. — Какой-то внешний фактор. Она ни в чем не виновата.

— Это к делу не относится. Вы видели результат исследования ДНК. Она представляет собой генетический тупик. Необходимо освободить людские ресурсы и рабочее пространство. Мы исходим из установленных методов лечения. Они оправдывают все.

— Девочка ни в чем не виновата. Это несправедливо.

— Ее просто переведут, вот и все.

— В клетку под землей.

— Так ведь в одну из ваших клеток… Она будет в корпусе лаборатории «Альфа», в вашей технической зоне. И далеко ходить не придется, будете любоваться ею прямо на месте.

Окс мило улыбался.

После смерти Элис Миранда изо всех сил старалась сохранить комплекс, известный как «Техническая зона три», — надежное убежище, где не действовала стратегия Кавендиша — стравливать друг с другом сотрудников. Не объединение усилий, а конкуренция, не уставал твердить он. Ристалище идей. За несколько месяцев взнуздываемый Кавендишем Лос-Аламос не выдержал и стал давать серьезные сбои.

В лабораториях зрел конфликт — миниатюрные очаги напряженности внутри большой гражданской войны, охватившей Национальную лабораторию Лос-Аламоса. Люди выходили из себя. Вопили, угрожали, подличали. Эксперименты саботировались.

Миранда как могла противостояла философии «ристалища» Кавендиша. Несмотря на все конфликты, лаборатории и исследователи занимались общим делом. Отчаяние и чувство вины были их врагами, разочарование — терзавшим их чудовищем. Страна и человечество вверили свои судьбы их гению, а они провалили экзамен. Их страдание было как открытая рана. Кривая самоубийств неуклонно ползла вверх. За последние недели еще пять ученых лишили себя жизни, а двое из них к тому же «помогли» в этом своим семьям. Ширилось потребление алкоголя и наркотиков — и это среди мужчин и женщин с высшим уровнем допуска к секретной информации. Многие искали утешения в церкви. В дела религии как таковой здесь никто не вмешивался. Церквей в Лос-Аламосе всегда было предостаточно. Но неоспоримым фактом стало то, что ученые теряли веру в свою науку.