Мертвец - Эдуард Веркин

И вот пуски возобновились.

Довольно странное зрелище. Чем-то похоже на самолёт. Когда высоко идёт реактивный самолёт, за ним остаётся след. Реверсивный, кажется, называется.

У ракеты он был мутный и толстый, какой-то опасный с виду. Да и сама ракета выглядела какой-то опасной: летела быстро, и непонятно было, что она там в своей морде несёт, то ли просто стальные шарики, то ли уран-238.

Беспокойно она летела.

Тишина разрушилась, и я сразу испугался. Что сейчас на улице засвистят, что послышатся из прихожей скучные шаги, или вломится нагло брат с похоронными планами, или ещё. Поэтому я быстренько умылся и, не позавтракав, свалил.

И никто мне не встретился. Ни Вырвиглаз, ни Упырь, что само по себе было необычно и являлось добрым предзнаменованием.

Я направлялся к Катьке.

Почему не пошёл вчера? Надо было дать девушке время. Чтобы она успокоилась, остыла. Я знаю Катьку, она злиться начинает быстро и так же быстро отходит. Дня ей вполне хватило бы. Ну, конечно, надо принести ей подарок, лучше всего шоколадку, шоколад — лучший друг девушек.

Я купил даже две — одну большую, другую маленькую. Так всегда стоит делать. Во всяком случае, по уверению Вырвиглаза. Сначала забрасываешь маленькую, затем большую. А вообще не надо устраивать из извинения фейерверк, всё должно происходить чинно и как бы невзначай. Шёл мимо, запнулся, заглянул, извинился. Даже не так, извиняться не надо, надо вести себя как ни в чём не бывало. Легко. Так и буду. Загляну в музей, скажу: «Как дела, Родионова?» Она, конечно, вспомнит про батор, а я скажу...

Интересно, что сказать? Как объяснить? Я стал вспоминать, что в подобных случаях говорят. Обычно говорят: «Это совсем не то, что ты подумала...» — но тогда лучше придумать что-нибудь поинтереснее...

Хотя что тут теперь придумаешь?

Разве что так вот. Сказать, что пошли не в батор, а в... Блин, у нас и пойти толком некуда. Сказать — на кладбище, так не поверит, что на кладбище ночью делать? Хотя один раз с Вырвиглазом мы на кладбище ходили. Вырвиглаз тогда рассказал, что там стало появляться привидение какой-то бабы и если этой бабе кинуть пресныш с яйцом, то она скажет, будешь ли ты богат или нет. А поскольку ему одному идти было страшно, он четыре дня долбал меня до тех пор, пока я не согласился. Мы купили в кулинарии два пирожка с рублеными яйцами и поползли, причём не на новое и благоустроенное кладбище, а на старое, заросшее строевым лесом. Это была неприятная и совсем не познавательная экскурсия. Конечно, никаких светящихся баб мы не увидели. Зато на нас напала небольшая стая на редкость агрессивных кладбищенских псов, и до утра нам пришлось спасаться на тополе.

Катьке можно было нагнать, что мы на самом деле собирались пойти на кладбище, искать одолень-траву, а чтобы никто не подумал, что мы психи, сказали, что пошли в батор. Это может сойти...

Я вдруг понял, что это никуда не годится. Катька далеко не дура, я уже говорил, а значит, история про одолень-траву не прокатит. Враньё только ухудшит положение. Поэтому лучше сказать правду.

И повиниться. Сказать, что был неправ, ну и так далее... И что до батора я, разумеется, не добрался, а, устыдившись, вернулся менее чем с полдороги...

Придумать покаянную речь я так и не смог, решил, что разберусь на месте. Погляжу на Катьку и сразу придумаю, что мне сказать.

Перед музеем я напрягся, захватил побольше воздуху — для психической устойчивости, напустил на лицо обыденности, да только всё это зря.

В музее Катькой и не пахло. Её краеведческие подружки сообщили мне, что кто-то там к Родионовым приехал и она сегодня не работает. Я послал девицам воздушный поцелуй и направился на Кирпичный.

Там вообще много домов осталось, и все теперь родионовские. Самый красивый дом на остром краю, возле леса. В грибной год можно боровики собирать чуть ли не за забором. Когда-то дом строили на две семьи, но потом Родионовы распространились и на вторую половину, так что теперь у них семь комнат, два гаража и большой сарай. Во дворе даже альпийская горка — несколько здоровенных валунов, а вокруг цветочки разные произрастают. Живописно. Рядом настоящая жаровня, столик, стулья, раскладной навес, всё для досуга граждан. И никаких огородов поблизости, только травка. А что вы хотите, двадцать первый век.

Родионовы отдыхали. За столиком сидела сама Катька, а напротив неё какой-то мурод в оранжевой кожаной куртке, явно не из нашего города. Это я сразу заметил, ну, что он чужой. Даже не по куртке, куртку можно и прикупить. И не по широким малиновым шнуркам, у нас некоторые уже тоже такие шнуруют. А по роже. Совсем другая она. Слишком подвижная и наглая. Наверное, москвич. Такие мордочки даже в Костроме не в ходу, или из Москвы, или с Дальнего Востока. И сидел так нагло, развалившись, пил из длинного стакана колу, причём со льдом, — дело у нас невиданное. Как бы лишний раз доказывая, что Родионовы — люди современные и продвинутые.

Катька с такой же рожицей тянула что-то зеленоватое, даже не знаю, капустный сок, что ли. Видимо, этот тип приходился Катьке брательником. Четвероюродным, из дружественного Талды-Кургана. Идиллия. Завтрак на траве, блин.

Катька меня увидела.

— Милости просим, Слащёв, заходи, — совершенно спокойно сказала она. — Мы тебя тут ждём давно.

Я вошёл на территорию родионовского фамильного гнезда.

Ну да, настоящее гнездо. Родовое. Вот взять наш дом. Дома. И новый и старый. Дома как дома, не самые плохие. Но совершенно никакие. Ну, живут какие-то. Слащёвы, Соловьёвы, Сарапульцевы, без разницы: в нашем доме может жить кто хочет. Хоть Мурадян. А вот когда видишь дом Родионовых, сразу ясно, что жить в нём могут только они. Хорошо иметь такой дом. Настоящий. В котором пьют колу со льдом.

К столику я подошёл расхлябанной походкой, без дальнейшего приглашения устроился рядом с Катькой.

Привет, Екатерина, — сказал я. — А не познакомишь ли ты нас? А?

Это Вова, — представила Катька, — это Слащёв.

Никита, — добавил я. — Так меня зовут.

Мы пожали руки.

А Вова, он кто? — поинтересовался я. — Кузен?

Брат. Троюродный.

Ясно, — кивнул я. — Это хорошо. А у меня троюродный брат в цирке работает.

Это я вообще не знаю к чему сказал. У меня нет никакого троюродного брата. Тем более в цирке, я вообще цирк не уважаю.

Как дела? — не в тему спросил этот Вова.

Ничего, нормально. А у тебя?

Тоже. Чем занимаешься?

Он друг, — влезла Катька. — Мальчик.

Спокойно, сказал себе я. Равнодушие, сказал

я себе. Хотя если честно, мне хотелось дотянуться до Катьки через стол, вытянуть её на себя и как следует боднуть в переносицу.

Но я только улыбнулся.

Да вижу, что не девочка, — сказал этот Вова. — А чем занимаешься-то? Ну там, вообще?

Я же говорю, — повторила Катька. — Он мальчик. Друг.

В смысле?

Я молчал.

Видишь ли, Владимир, наш Никита — профессиональный друг. Есть такая профессия.

Интересно всё-таки, откуда она знает? Просто догадывается? Или кто раззвонил? Мать могла

разболтать Сарапульцевой, а что известно Сарапульцевой, то известно всем... Но, наверное, всё-таки догадалась.

Это очень новое, перспективное направление, — продолжала Катька. — Есть целая куча людей, в основном ненормальные. Психически или физически. Ненормальные эти никак не могут найти себе друзей. И тут появляется наш Слащёв. И начинает дружить. Не за деньги, упаси бог, — за перспективы.

Как это? — Вова поглядел на меня с интересом.

Ну очень просто. Есть друзья перспективные, а есть друзья бесперспективные. Вот есть тут, например, один дурачок, его зовут Вырвиглаз. Так вот он — бесперспективный друг. Ему нечего терять, кроме его прыщей. Матери у него нет, а папаша всего лишь водила. Так с ним дружить бесперспективно, с него нечего взять...

Я с ним не дружу по другой причине совсем, я уже говорил по какой. Потому что с ним дружить нельзя.

Нищий во всех смыслах этого слова...

Родионова продолжала, я не перебивал, пусть.

Надо быть спокойным. Тогда никто не поверит, вернее, не отнесётся ко всему этому всерьёз, мало ли что люди болтают?

А вообще-то мне плевать. Плевать.

А есть другой мальчик, его зовут Денис. У него папа богатенький, а самое главное, влиятельный. Он может поспособствовать в жизни, может помочь выбраться на поверхность...

Катька ткнула пальцем в солнце.

И что? — поинтересовался Вова. — Здесь есть рынок? Ну, для перспективной дружбы?

Представь себе. Есть.

Мне было больно. Самую чуть уже. Когда много больно, то чувствовать перестаёшь, привыкаешь. Я привык, адаптировался, мой болевой порог повысился, это биология.

Вот, например. Как-то раз, два года назад, Вырвиглаз решил стать каратистом. Прочитал в журнале, что Виктор Цой тоже был каратистом и всех крушил направо-налево своей чугунной рукой, и сам решил пойти по его стопам. А для каратиста что главное? Держать удар. Тебе бьют в голову какой-нибудь маваши-гири, а голова у тебя настолько деревянная, что вражеская нога отскакивает и по пути ломается. А верный способ придать телу мышечную твёрдость — набивать его. И Вырвиглаз стал набивать. Вырезал себе из берёзы дубинку на манер бейсбольной биты и принялся лупить себя по бокам, по рукам, по ногам, — короче, по всем поверхностям.