В Милуоки в стикбол не играют - Рид Коулмен

– Не знаю, но о дискете никто не говорил.

– А кто-нибудь упоминал о мертвом агенте АКН? – с невинностью овечки поинтересовался Макклу.

– Черт – нет!

– Что ж, Далленбах, это ваш шанс, – уколол его я. – Я так понимаю, гангстеры обожают быть замешанными в убийствах федеральных агентов.

Вспомнив изречение о том, что молчание – золото, Далленбах не стал оправдываться.

– Ладно, Липпо, мы можем с ними закончить? А с этим второстепенным вопросом разберемся позже.

– Конечно, декан, ради вас мы можем это сделать. Эй, Джино, дай сюда мое пальто. – Липпо обращался со своим драгоценным пальто исключительно бережно. – Ты знаешь, что бывает, когда Макдональдс или еще кто дает привилегии парню, а он подделывает счета или не соблюдает правила компании, ну и все прочее?

– Я очень хорошо тебя понял, Липпо, – нетерпеливо произнес Далленбах.

– Вот и хорошо. Так ты знаешь, как это бывает или нет?

– Знаю, – ответил Далленбах. – Они отзывают эти привилегии.

– Верно! Совершенно верно, черт возьми! Они отзывают привилегии. Именно это мы сейчас и собираемся сделать, Далленбах. Лишить тебя привилегий за то, что ты все испортил.

– Я не по… – начал Далленбах.

– Ты понимаешь, сволочь. Понимаешь.

Мы все отступили от Далленбаха.

– Может, уложить их всех прямо здесь? – в первый раз открыл рот Джино.

Мне больше нравилось, когда он молчал.

– Нет, – отозвался Липпо и указал на Далленбаха: – Только его.

– А как же дискета? – в отчаянии закричал Далленбах.

– А что с ней? – холодно проговорил Липпо. – Если действительно нет никакой дискеты, нам беспокоиться не о чем. Если дискета есть, кому какое дело? Спорим, наших с Джино имен на ней нет. Я прав или нет, Джино?

В ответ Джино засмеялся.

Далленбах выпалил:

– Но Мальцоне и Диминичи, твои боссы, сядут.

– Да, и что же? Меня они в этом винить не станут. Это ты ничего им не сообщил. А после сегодняшнего вечера не останется никого, кто сможет сказать, что я об этом знал. Кроме того, нам с Джино пора продвинуться повыше. – Липпо кивнул Джино.

Джино поднял руку, сжимавшую «узи» с толстым глушителем.

– Но… – Далленбах вскинул руки.

– Прими это как наше одолжение, – утешил его Липпо. – Если Мальцоне и Диминичи когда-нибудь узнали бы про дискету, они сделали бы твой уход не таким быстрым и безболезненным. Сейчас ты умоляешь сохранить жизнь. Их ты бы умолял поскорей убить тебя. Так что перекрестись и закрой глаза.

Далленбах и в самом деле последовал его совету.

Прежде чем Джино сделал Далленбаху одолжение, Макклу рухнул на пол. Его скрутил жуткий приступ боли. Он лежал согнувшись пополам, его левая нога подергивалась. Из прокушенной нижней губы текла кровь. Это не было притворством, затеянным, чтобы выиграть время, и Липпо это понял. Я попытался поддержать Джона, но боль не позволила устроить его поудобнее.

Джино и Липпо посмотрели на Макклу, переглянулись.

– Ладно, – сказал Липпо, – кончай их всех здесь. Подложим оружие или просто подожжем их. Копы этого городишка будут разбираться с ними до следующего Хэллоуина.

Макклу подмигнул мне. Джино позволил ему подобраться слишком близко. Толчком ноги Джонни сбил Джино с ног, и тот треснулся затылком о бетонный пол. Я боком нанес Липпо удар в корпус. Плечо чуть не отвалилось, но, подумал я, перемазать пальто Липпо кровью – это того стоило. Занятно, о чем только не подумаешь. Мысли об этом улетучились, когда Липпо в ответ ударил меня по спине рукояткой пистолета. Внезапно на нас навалился кто-то еще. Это оказался Зак. Я не видел, что происходит, но чувствовал, что Зак пытается отвести руку Липпо с оружием. Интересно, Макклу с Далленбахом чаи, что ли, распивают, пока мы тут катаемся по полу.

Раздался выстрел, привлекший всеобщее внимание. Насколько я мог судить, пистолет держал не Джон. Он хороший стрелок, но руки у него были довольно долго скованы, и я сомневался, чтобы они сохранили достаточно чувствительности, чтобы вслепую схватить ими оружие и стрелять из-за спины.

– Отойдите от него, – приказал Далленбах.

Мы с Заком поняли, что он имеет в виду. Отодвинулись. Липло выглядел почти комично, сидя на заднице в перепачканном пальто. Правда, он до сих пор сжимал «глок», что придавало ему несколько менее глупый вид. Между Далленбахом и Липпо наступил момент истины. Липпо не стал дожидаться и несколько раз выстрелил. Далленбах осел на пол. Дверь распахнулась, и в помещение хлынул поток полицейских во главе с детективом Фацио. Красноречием Липпо не отличался, но шансы посчитать мог. Он тут же отбросил «глок» к телу Далленбаха и принялся кричать что-то о самозащите. Джино застонал, открыл глаза и снова впал в забытье.

Фацио, кривой нос которого блестел от пота, просто стоял, укоризненно качая головой. Он запыхался и решил, что закурить «Кент» – наилучший способ восстановить дыхание. Посмотрел на скованные руки Макклу, и Джон поймал его взгляд.

– Ключи вон у того, – кивнул он на Далленбаха.

Фацио послушно взял ключи и отомкнул наручники. Следующие пять минут Макклу растирал запястья. Чьи-то руки в перчатках мяли и ощупывали мое плечо и затылок Зака. Все пришли к единодушному мнению, что жить мы будем.

– Ну как, все записалось? – спросил Макклу, отстегивая маленький микрофон откуда-то от внутренней стороны бедра.

– До последнего слова, – ответил Фацио. – До последнего, черт их дери, слова. – Он повернулся ко мне. – Жаль девушку.

У меня не было сил отвечать что-то прямо сейчас, но он улыбнулся тому, что, вероятно, увидел в моих глазах.

– Где вы, черт вас дери, задержались? – проворчал Макклу.

– Эти туннели, бога ради, я же не муравей! В Нью-Йорке я могу провести вас с одной линии метро на другую, но с подземными ходами к северу от Сиракуз я не знаком.

– Как… – начал я вопрос.

– Об этом мы поговорим в другое время, – подмигнул Фацио.

Господин, отдаленно напоминающий военного, в темных очках-консервах, со светлыми, стриженными ежиком волосами и со скулами выше, чем К-2, представился мне как полевой инспектор Роберт Рис. Я пожал ему руку.

– Отличная работа, – проговорил он. – Отличная работа.

Не знаю, что он хотел этим сказать. С той и другой стороны погибло слишком много людей, чтобы это называлось чем-нибудь хорошим. Я спросил, можно ли мне теперь уйти. Он пробормотал что-то про мое плечо и больницу. Я ответил, что больница может подождать. Он приказал одному из полицейских отвезти меня, куда скажу. Я еще раз пожал ему руку. Может, он пребывал в таком же шоке, как и большинство из нас.

Я спросил Макклу о самочувствии Он вроде как засмеялся и сказал, что жить будет. Я подумал, что так оно и есть. У некоторых людей очень трудно отнять жизнь.

Зак протянул ко мне руку, чтобы я помог ему подняться. Я помог ему подняться. В его глазах стояли слезы, и когда он начал просить прощения, я сказал, что ему не о чем просить. Прощения – не моя епархия. Он должен простить себя. Весь мой гаев растворился в лужах крови других людей. Я поцеловал его, сказал, что люблю его, и приказал навестить могилу деда.

– Больше никто и никогда не назовет меня семейной паршивой овцой, – поклялся он.

– Да, Зак, знаю. И в Милуоки в стикбол не играют.

Каким-то образом эти слова оказались к месту. Когда я уже выходил, Макклу позвал:

– Куда ты идешь?

– В «Старой водяной мельнице» остановился один человек, с которым мне надо поговорить. – Я не обернулся.

Привидения

И снова бассейны и двухуровневые ранчо проносились под брюхом моего самолета.

И хотя с тех пор, как я летел домой на похороны отца, прошло всего несколько недель, Голливуд казался мне сейчас древней историей. Это и есть трюк времени. Важно не сколько времени пройдет, а сколько случится событий, пока оно проходит.

Когда по моему ряду прошла стюардесса, я подумал о Кире. Девушка напоминала ее только в общих чертах – миндалевидные глаза, блестящие черные волосы. Она улыбнулась мне, проверила, приведена ли спинка моего кресла в вертикальное положение, и прошла дальше по салону. Именно такие, незначительные, события ранят больнее всего, неожиданные воспоминания о Кире и мысли о том, что могло бы быть. Иногда богатое воображение сродни проклятию.

Как раз из-за таких событий я пожалел, что не верю в бога своих родителей. Я думал, наверное, большое утешение – верить, что все совершается по какой-то высшей причине, что смерть, какой бы жестокой и преждевременной она ни была, имеет причину, которой мы просто не понимаем.

Я не верил, не понимал. Я был одинок.

Япония приняла меня хороша. Родители Киры встретили меня как родственника и представляли всем как жениха Киры. Никто из всего семейства не выказал ни гнева, ни осуждения в отношении царящего в Америке насилия. Никто не собирался обвинять меня. Казалось, все, кроме меня, обладали способностью постичь смысл происходящего. В один из дней мать Киры, энергичная и мужественная, повела меня на прогулку к синтоистскому храму. И пока мы сидели в саду камней под холодным солнцем, она разговаривала со мной о своем единственном ребенке. Она ни разу на меня не взглянула, обращаясь вместо этого к нескольким птицам, которые устроились на камнях, чтобы погреть перышки.