Расколотое небо - Криста Вольф

Манфред не заметил, как постепенно утихла ее злость. Сама она это превосходно осознала, но продолжала его трясти, пока он не схватил ее за руки. Значит, можно буйствовать по холодному расчету, лишь бы добиться своего… Она словно со стороны видела себя и его, видела, как плохо она играет свою роль, однако он этого не замечал. И она добилась того, чего хотела: он был пристыжен, он пытался ее приласкать.

Она вырвалась от него, села на стул и заплакала. Пускай думает, что обидел меня. Но как ничтожно все, что он говорит и до чего может договориться, по сравнению с тем, в чем я теперь убедилась: я бессильна. Не в моей власти ему помочь. Любовь наша висит на волоске.

Что он сказал? Замолчи, бога ради, замолчи! Что мне сделать, чтобы ты замолчал? Не надо, прошу тебя, не надо…

Рита мало-помалу затихла.

А он счел своим долгом оправдаться. Он понятия не имел об истинной причине ее слез.

— Я видел, как ты садилась в его машину. Я стоял на том углу, где ты всегда сворачиваешь. Я купил такой наивный букетик ландышей… Кстати, как твой экзамен? Благополучно? Букетик я отдал маленькой девчушке где-то за городом. Помнишь то забавное кино, куда мы как-то забрели? Теперь рядом поставили новую бензоколонку. Я стоял и смотрел, как они там ловко моют автомашины. Мне даже стало завидно. Я подошел и спросил: «Можно у вас помыть машину?» Дежурный механик оглядел меня с головы до пят и спросил: «А когда вам, молодой человек, удобно привести свою машину?»

— А потом?

— Потом я где-то шатался, сам не помню где. Да, я в самом деле встретил одну старую знакомую. Она не пожелала меня узнать…

Он старался сбросить с себя весь груз пережитого в этот вечер. Он говорил ей: «Я не могу потерять тебя, ты это знаешь».

— Я возьму себя в руки, — обещал он. — Я больше не буду слоняться как неприкаянный. Я не буду ревновать тебя.

Она улыбнулась. Нет, ты и дальше будешь метаться как неприкаянный. И дальше будешь ревновать меня.

Ну и?..

И мы будем любить друг друга.

Но Рита теперь поняла: мы ни от чего не застрахованы. Мы, как и все, не ограждены от любых опасностей. С нами может случиться то же, что случается с другими.

Она очень скоро позабыла эти свои мысли. И только временами осознавала, что каждый день ждет какого-то несчастья.

Им оставалось еще две-три недели. Но как ни напрягает она память, эти недели точно куда-то провалились. Ведь шли же дни за днями, ведь разговаривали же они между собой, ведь жили же они как-то, но как — она не может припомнить. Манфред уехал — всего на несколько дней на конгресс химиков в Берлин, — она не помнит даже, тосковала ли она по нем, терзалась ли дурными предчувствиями.

Она помнит одно: как-то вечером фрау Герфурт встретила ее на пороге («Чему она сегодня так рада?» — со смутной тревогой подумала Рита) и протянула письмо от Манфреда. Рита все еще ничего не подозревала. Она вскрыла письмо, прочла, но не поняла ни слова. Поняла она только после того, как его мать сказала:

— Наконец-то он образумился и остался там…

Она была удовлетворена. Она сделала свое дело.

«Я сообщу, когда тебе лучше приехать, — читала Рита, — я живу ожиданием того дня, когда ты снова будешь со мной. Помни об этом».

Такой удар может нанести только очень близкий человек, зная точно твое самое уязвимое место, спокойно нацелившись и размахнувшись. И правда, против этого защиты нет. Разве можно примириться с исчезновением, с утратой того, по ком так болит душа?

— Вы, разумеется, по-прежнему будете жить у нас, — сказала фрау Герфурт — теперь она могла позволить себе роскошь посочувствовать бедняжке. — Все останется, как было, не правда ли? Из чердачной комнатки надо будет кое-что вынести — его костюмы, книги, одну из полок…

Однажды вечером очнувшаяся от спячки черепаха Клеопатра принялась сновать взад-вперед по оголенному полу, на который падал последний луч предзакатного солнца. Рита следила за ней до боли в глазах. Наконец она встала и положила Клеопатру в отведенный для нее ящик. Ей вдруг стало противно прикасаться к черепахе. Бессмысленно скорбный взгляд этих древних, как мир, глаз нагнал на нее мистический страх. Рита легла в постель. Закинув руки за голову, смотрела в потолок. Она была совершенно спокойна, словно скована каким-то оцепенением. Она не хотела бороться с этим — так ей было легче.

Он ушел. Точно случайный знакомый ушел из дому и закрыл за собою дверь. Он ушел, чтобы не возвращаться никогда… Старинные романы вызывают улыбку, потому что в них говорится о зловещих безднах и страшных искушениях, которым трудно противостоять. Оказывается, они не лгут.

Рита ни с кем не разговаривала в эти дни. Собрав последние остатки сил, она отгородилась молчанием. Она машинально подчинялась Зигрид, деятельной благодарной Зигрид, которая заразила ее экзаменационной лихорадкой. Она исполняла все, что ей говорили.

Порой у нее мелькала недоуменная мысль: как это можно, чтобы человек все дальше уходил от жизни, медленно умирал у всех на глазах и чтобы никто этого не видел?.. Однако она не жаловалась. И почти не страдала. Ее не существовало, осталась одна оболочка. Она бродила, как может бродить тень среди театральных кулис, и не удивлялась, что стены, дома, улицы реального мира бесшумно расступаются перед ней.

Соприкасаться с людьми было больно. Она избегала людей.

Порога герфуртовской квартиры Рита больше не переступала («гостиный гроб, столовый гроб, спальный гроб»), а там кипела тем временем ожесточенная борьба. Борьба не на жизнь, а на смерть, как выяснилось в дальнейшем. Фрау Герфурт сделала для себя естественный вывод из бегства сына: надо последовать его примеру. Она требовала, чтобы муж немедленно сжег за собой мосты.

— У меня все наготове, через два часа мы можем бежать…

— Бежать? — переспросил господин Герфурт. — Куда и зачем?

— Господи! Он еще спрашивает! Наконец-то на свободу! Уж не говоря о том, что место родителей там, где их дитя.

— А так ли уж это дитя ценит своих родителей? — усомнился господин Герфурт.

Его жена бóльшую часть жизни потратила на то, чтобы довести его до изнеможения и полной покорности. А тут, когда это было по-настоящему нужно, покорность отказала, осталось одно изнеможение… Как ни старалась фрау Герфурт вытянуть, выжать из него согласие, протест, любое решение — его жизненный тонус был парализован.

Он видел, чего ей это стоит. Видел в ее глазах ужас перед необходимостью распутать узел, завязанный ею самой, видел, как синеют у нее губы, как она все чаще прибегает к коричневому пузырьку с каплями. Когда она обеими руками хваталась за сердце, он видел, что это уже не притворство.

Но сейчас, на склоне жизни, которой он насладился в меру своих сил (волей судьбы, помимо нее), чем, скажите на милость, мог он помочь этой женщине?

С такими словами он однажды ночью и явился к Рите в ее полупустую чердачную комнатку. Был конец июня. Для многих июньские ночи уже были насыщены запахами моря и солнечных просторов — со времени бегства Манфреда прошло полтора месяца. Господину Герфурту только что пришлось вызвать санитарную машину. Чужие люди с равнодушно-суровыми лицами на носилках вынесли из дому его жену, которая с трудом ловила воздух посиневшими губами. А господин Герфурт, не привыкший терпеть молча, поднялся наверх к чужой девушке — ведь, кроме нее, у него не осталось никого — и задал вопрос:

— Скажите, чем я могу ей помочь?

В неловкой позе сидел он на стуле и удивленно озирался по сторонам — он ни разу не бывал в этой комнатке, пока тут жил ненавидевший его сын. Он уронил голову на руки и простонал:

— И каждую ночь эти страшные сны!

Рита сидела в постели и смотрела на него.

Его горе ее не трогает, против его самообвинений она не считает нужным возражать. А снов она не видит. Так она ему и сказала.

Зачем он, собственно, пришел?

Он сокрушенно покачал головой, вытянув тощую, морщинистую шею: увы, бедняжка, а что они сделали с тобой?

Промахнулись, господин Герфурт. Не попали в цель. У этой девушки и по сей день голова гудит от точно рассчитанного удара. К ударам, нанесенным другим людям, она невосприимчива.

Господин Герфурт говорил теперь, ни к кому не обращаясь.

— Что бы я выиграл там? — спросил он. — Кто там возьмет на службу старика? А тут? Ну, тут меня хоть не трогают… Она-то всегда любила сына больше, чем меня. — Внезапно он понял, что говорит о жене, как о покойнице; он замолчал и тупо уставился в пространство.

Рита уснула, проснулась, а он все сидел на стуле в серых предрассветных сумерках и что-то неумолчно бормотал себе под нос. Ей вдруг показалось, что из всех кошмаров последнего времени самый страшный — эта ночь и этот бормочущий старик.

— Уйдите же наконец! — почти крикнула она. Он послушно поднялся и ушел.