Пианист - Владислав Шпильман

Повстанцы с трудом держались на ногах — исхудавшие, грязные и оборванные, но шли так, словно сами выбрали этот маршрут по проспекту Независимости. Они не замечали никого, кроме своих товарищей, следили только за тем, чтобы идти как подобает, и старались поддерживать тех, кто не мог идти сам. Пусть по сравнению со своими победителями они выглядели не лучшим образом, все равно чувствовалось, что поражение не на их стороне. На немцев они не обращали никакого внимания, как будто тех не было вовсе.

Еще в течение восьми дней из Варшавы выводили гражданское население — тех, кто еще оставался в городе. Последние жители покинули город 14 октября. Уже наступили сумерки, когда мимо дома, где я прятался, прошла припозднившаяся группа людей, погоняемых эсэсовцами.

Я высунулся из обгоревшего окна и смотрел, пока их сгорбившиеся под тяжестью мешков фигуры не растворились в темноте. Теперь я остался один. С несколькими сухарями на дне мешочка и грязной водой в ванне. Вот и весь мой запас. Как долго смогу я продержаться в таких условиях, когда осенние дни становятся все короче и надвигается зима?

17 ЖИЗНЬ ЗА СПИРТ

Я был один — не в доме, и не в округе. А один во всем городе, который еще недавно насчитывал полтора миллиона человек и был одним из богатейших и прекраснейших городов Европы. Сейчас он лежал в руинах. Дома сожжены и разрушены, а под ними, вместе с создаваемыми веками памятниками культуры целого народа, погребены тысячи убитых, чьи тела в эти последние теплые дни осени, разлагаются под развалинами.

Днем город навещали люди с лопатами на плечах — мародеры из предместий. Они пробирались тайком, небольшими группами, и шарили в подвалах домов. Кто-то из таких подошел к моему дому. Он не должен меня здесь увидеть. Никто не должен знать, что я здесь. Он уже поднимался по лестнице и приближался к моему этажу, когда я крикнул грубо и угрожающе:

— Was ist los?! Rrraus!!!

Он убежал, как испуганная крыса, — последний из бедняков, которого мог напугать мой голос, — голос последнего из бедняков.

В конце октября я наблюдал со своего чердака, как немцы поймали такую стаю гиен. Мародеры пытались оправдываться. Бормотали непрерывно: «Из Прушкова, из Прушкова…», показывая при этом на запад. Четверых мужчин из этой группы эсэсовцы поставили к ближайшей стене и расстреляли на месте, не обращая внимания на скулеж и мольбы сохранить им жизнь. Остальным приказали вырыть в саду одного из особняков яму, закопать тела и после бежать.

С того момента даже мародеры перестали появляться в квартале, где я оставался единственным жителем.

Приближалось 1 ноября. Стало холодно, особенно по ночам. Чтобы не сойти с ума от одиночества, я решил вести как можно более упорядоченный образ жизни. Со мной по-прежнему были мои часы, — довоенная «Омега», которую вместе с авторучкой — моим единственным богатством — берег как зеницу ока. По этим часам, которые всегда аккуратно заводил, я составил себе план занятий. В течение всего дня я лежал без движения, чтобы экономить тот ничтожный запас сил, который еще оставался. Только раз около полудня я протягивал руку и брал лежащие рядом сухари и чашку с водой. Таков был скудный рацион. С утра и до этого «обеда» я восстанавливал в памяти такт за тактом все произведения, которые когда-либо играл.

Как потом оказалось, эти репетиции не были лишены смысла; вернувшись к профессиональной деятельности на Польском радио, я знал весь репертуар назубок, будто в течение всех военных лет не переставал играть. После «обеда» я вспоминал содержание всех прочитанных книг и повторял английские слова. Я сам себе давал уроки английского: формулировал вопросы, на которые старался отвечать правильно и полно.

В сумерки я засыпал, просыпался около часа ночи и, светя себе спичками, которые нашел в какой-то квартире, отправлялся на поиски пищи. Я рылся в подвалах и сгоревших квартирах, находя остатки несъеденной каши, заплесневелые куски хлеба, прогорклую муку и воду в ваннах, ведрах и кастрюлях. Во время своих вылазок я каждую ночь по нескольку раз проходил мимо лежавших на лестнице обугленных останков мужчины, единственного товарища, чьего присутствия мог не бояться. Однажды я неожиданно нашел в подвале настоящий клад — пол-литра спирта. Я решил сохранить его, чтобы выпить за победу, если доживу до конца войны. Днем, когда я лежал на чердаке, в дом в поисках добычи часто заходили немцы или украинцы. Каждый их приход стоил мне огромного напряжения — мысль, что меня найдут и убьют, вызывала смертельный ужас. Но на чердак они не заглянули ни разу, хотя таких визитов я насчитал более тридцати.

Наступило 15 ноября. Выпал первый снег. Холод донимал меня все сильнее, несмотря на то, что я лежал под кучей тряпья, которое насобирал во время ночных вылазок. Теперь по утрам меня покрывал слой белого пушистого снега. Логово я устроил в углу чердака, под сохранившейся частью крыши, по большей части разрушенной, куда снег наметало со всех сторон.

Однажды я подложил кусок сукна под осколок оконного стекла и в этом импровизированном зеркале увидел себя. В первую минуту просто не мог поверить, что безобразная маска, представшая передо мной, — это я. Много месяцев я не стригся, не брился и не мылся. На голове образовался высокий свалявшийся колтун. Лицо обросло черной бородой довольно внушительных размеров. Кожа на щеках тоже была черной, веки воспалены, а лоб покрыт струпьями лишая.

Но больше всего я страдал от отсутствия информации о том, что делалось на фронте и у повстанцев. Варшавское восстание закончилось поражением. Зачем себя обманывать? Но может быть, где-то на окраинах города сопротивление еще не умерло? Возможно, за Вислой, на Праге, откуда доносились единичные артиллерийские залпы? Как шло восстание вне Варшавы? Где находились советские войска? Каковы успехи союзников на западе? От ответов на эти вопросы зависела моя жизнь — или смерть. Смерть от голода или холода, которая не заставит себя ждать, если раньше немцы не найдут меня.

На следующий день я решил потратить часть небольшого запаса воды на то, чтобы помыться. Еще я хотел развести в какой-нибудь уцелевшей печурке огонь и сварить остатки крупы. Уже более четырех месяцев я не ел горячей пищи, и с наступлением сильных холодов все больше страдал от этого. Чтобы выполнить оба пункта моего плана — помыться и приготовить обед, требовалось покинуть укрытие в светлое время дня. Уже спустившись вниз, на лестницу, я заметил, что у военного госпиталя напротив остановился отряд немцев. Они принялись разбирать деревянный забор. Но мне так сильно хотелось горячей каши, что я решил не отказываться от задуманного. Было такое чувство, что если я сейчас не проглочу чего-нибудь горячего, то заболею.