Весь мир на блюдечке сметаны - Виталий Бодров

С грохотом рушится второй дуб. Богатырь недовольно поморщился.

— Ты бы сделал что-нибудь с топором своим, — проворчал он. — Пока весь лес не порубил напрочь. Спасибо ему, конечно, спас нас обоих, но надо же и честь знать.

— Что-нибудь придумаю, — пообещал я, закрывая глаза. Мне так всегда лучше и вспоминалось, и запоминалось. Может, и на этот раз сработает.

Что же там за наговор за такой? «Топор, топор, сиди, как вор, и не выглядывай во двор?» Нет, кажется, не то. «Топор, топор, сиди, как бес, и не кажи рубало в лес?» Совсем не то.

«Топор, оставь свои дела, лети ко мне быстрей орла?» Близко, но все равно не то. «Работать много вредно, пошли домой обедать?» Горячо! Еще миг — и я вспомню!

— Кончай работу! — Вот они, нужные слова. Вспомнил-таки!

Пока я воевал с топором, Хреногор привел в чувство пленника. Вот просто так взял да растолкал пинками, даже связывать не стал. Неужели настолько в себе уверен? Или после его ударов только калеки встают?

Раз моя помощь не нужна, пойду за топором. Если вы думаете, что после колшебного слова он сам ко мне прискакал да в сумку залез, со сказками надо заканчивать. Где упал инструмент, там и лежит, возле дубов то есть.

Пришлось идти, хотя ноги ходить отказывались наотрез, все-таки от колдодейского свиста мне порядком досталось. Но я не жалуюсь, Хреногору еще тяжелее, не стонет же. Поднялся, опираясь о дерево, сделал шаг, охнул. Болит нога, чтоб ее. Пришлось сесть на землю, выяснить, что с ней такое. Осмотр меня успокоил, перелома нет, и даже без вывиха обошлось. Ушиб сильно, не беда, до смерти заживет. Осмотрелся вокруг, нашел подходящий сук, их здесь столько валяется, хватит трех таких свистунов сжечь.

Опираясь на сук, заковылял к трем дубам. Хреногор, яростно жестикулируя, объяснял что-то свистуну, тот столь же энергично возражал, порой сбиваясь на визг. Говорили одновременно, перебивая друг друга, хватая за грудки, я так и не разобрал ни слова. Да и не мое это дело, хотя интересно было бы вызнать, о чем эти двое толкуют. Я всегда полагал, что богатыри чудовищ истребляют без разговоров, как увидят — так сразу мечом чик или булавой шмяк. Оказывается, нет, надо еще потолковать по душам.

Топор мой дел натворил, что и говорить. Два дуба висят на третьем, гнездо свистуново набок съехало, вот-вот упадет, цепи железные, что деревья связывали, сейчас порваны, обрывки висят на ветвях. Только кота ученого не хватает… а жаль. Сразу все вопросы решились бы сами, можно было бы оставить полубезумного богатыря и вернуться к родным пенатам.

Подумал я, поразмыслил и понял вдруг, что возвращаться мне вовсе не хочется. Не нагулялся, правду сказать. Вот возьму сейчас топор, и поедем дальше, а заходящее солнце будет красиво светить нам в спины… Нет, в лицо, мы же на запад едем. Впрочем, его все равно за деревьями не видно.

Я нагнулся, чтобы поднять саморуб, и ахнул. Свистун, очевидно, хранил добычу в дупле одного из дубов. Нет, ошибся, в дуплах каждого из дубов, это просто сломался один удачно, просыпав монеты и украшения.

Честно говоря, я растерялся, больно много всего было. Даже если отыщем в лесу улетевших коней (пегасы, понимаешь, нашлись!) и нагрузим клад на них, животины просто надорвутся и сдохнут. Правда, можно нагрузить Хреногора, этот не сдохнет, обматерит только, но это сколько ж до Краснореченска пешком придется идти? А ведь где-то у моста окопался в башне какой-то нигромант, и чем он там занимается, никому не известно. По всему выходит, клад придется оставить, а значит, я лопну от жадности, как твоя жаба.

— Хреногор! — позвал я жалобно.

Меж тем что-то изменилось в беседе богатыря и чудовища. Свистун встал на колени, склонил голову, богатырь извлек из ножен меч… и все равно не достал до шеи. Пришлось чудовищу подниматься с колен и голову укладывать на пень, словно на плаху. Богатырь же меч убрал, подхватил чужой топор. И отсек голову с одного удара! Удалец какой! Если из богатырей попрут, всегда можно палачом устроиться, с такими-то талантами. Только Хреногору об этом лучше не говорить, а то и меня укоротит на голову. Ростом я и тогда буду повыше, но это как-то не утешает.

— Сразу прибить нельзя было? — поинтересовался я.

— Нет, — отрезал богатырь. Немного подумал и добавил: — Ты уж извини, дядька Совран, потом все расскажу. Тошно мне сейчас, понимаешь? Будто жабу проглотил.

Жаб я ел, и не раз, довольно вкусные. Разве что он про живую толкует, это действительно противно. Ну и Превеликий с ним, захочет — сам расскажет. А он захочет, потому что я иначе лопну от любопытства.

— Там золота целая гора, — переменил я тему. — Свистун награбил.

— Соловей его звали, — отстраненно сказал Хреногор. Известие о кладе он пропустил мимо ушей. Не беда, я и повторить могу.

— Золота полно, — сказал я. — Помоги погрузить.

— Золото, — повторил Хреногор в каком-то странном оцепенении. — Оно-то его и сгубило. Такой богатырь был — и в кого превратился. Страшно мне, Совран. Жутко. Был ведь при княжьем дворе едва ли не лучшим. А ну как и я таким стану?

Я представил своего спутника сидящим на трех скованных цепью дубах, и мне сделалось зябко. Разве возможно такое, чтобы богатырь в чудовище превратился? Да вряд ли, уж бабушка точно о таких вещах рассказала бы.

— Он слишком любил славу, — печально промолвил Хреногор, глядя на обезглавленное тело. — А потом полюбил и роскошь. Стал завсегдатаем княжьих пиров, а место богатыря не в столице — на пограничной заставе.

Хреногор, не собиравшийся сначала рассказывать историю бывшего соратника, сейчас не мог остановиться. Слова сыпались из него, будто соль из дырявого мешка.

Силу богатырям давала мать сыра земля. Щедро давала, не скупясь. С одной-единственной целью: чтобы тот ее защищал. Частенько могучие воины использовали свой дар не по назначению, слава да червонное золото любы сердцу богатырскому. Мать сыра земля снисходительна к детям своим, прощает многое. Соловей же (прозванный так за чудный голос и колшебную игру на лютне) преступил ту грань, за которой истончается материнское терпение.

Что стало последней каплей в чаше гнева, Хреногор не сказал. То ли не захотел раскрывать чужие тайны, тайны постыдные, то ли Соловей не признался бывшему соратнику. Может, девицу снасильничал, старика ограбил. А может, и наоборот. Одно ясно, грех тяжел был, не простила мать сыра земля, что даренную ей силу во зло используют. Вот и стал Соловей в чудовище превращаться, день ото дня быстрее. Пришлось с княжьего двора прочь уйти, как ни привечал грозный правитель богатыря, а держать на свободе тварь страшную нипочем бы не пожелал. Да и стыдно перед соратниками, и завидно, что они-то прежними остались, а тебе только в закрытом шлеме ходить.