Вернуться по следам - Глория Му

Пес посмотрел на меня равнодушно, непонимающе и пошел рядом со мной.

– Гуляй, собачка, ну давай, разве ты не хочешь побегать? – Я легонько подтолкнула его в сторону парка.

Пес не двинулся с места. Я пошла вдоль воды, Ричард по-прежнему следовал за мной как приклеенный.

– Ладно, давай иначе попробуем. Вперед! – Я дала рукой посыл, пес посмотрел в сторону и никуда, разумеется, не побежал. – Хорошо, давай рискнем. Вперед! – повторила я, но на этот раз сама побежала по пляжу.

Нет большей глупости, скажу я вам, чем бегать от малознакомых собак. У Ричарда мог сработать инстинкт преследователя, я б не удивилась, если бы пес на меня набросился, но все обошлось, он радостно побежал рядом со мной.

– Молодец, Ричард! Хорошо «вперед»! – похвалила я пса на бегу.

Пес следовал за мной тенью, и я стала думать, как бы его от себя отклеить. Мне необходимо было научить его хотя бы подходить по команде, а как же научишь подходить того, кто не отходит ни на шаг?

Но пока что я решила: легкая пробежка не помешает.

Я бежала по кромке влажного песка, время от времени взглядывая на пса – не устал ли, не выдохся? Все же два года цепной жизни кого хочешь доконают. Но Ричард бежал с удовольствием, и похоже, даже не во всю силу, так что я прибавила скорости.

Солнце слепило глаза, и казалось, что мы летим в золотой сияющей пустоте, полные неизбывной, словно бы чужой силой. Мне захотелось раскинуть руки и заорать, но едва ли это понравилось бы моему спутнику.

Мы добежали почти до самого порта, песок под ногами был грязным, с мелким, острым гравием. Я побоялась, что пес поранит лапы, и стала забирать в сторону лесопарка. Там, на границе промзоны, я увидела поваленное дерево, еще не распиленное, с ветвями и листьями, и направилась к нему.

– Ричард, барьер! – крикнула я, подбегая к дереву, и прыгнула.

Пес легко перемахнул через ствол вслед за мной.

– Ай бравушки, – похвалила я собаку. – Ну, давай еще… Барьер, Ричард!

Мы скакали через это дерево как сумасшедшие где-то с полчаса, пока я наконец, сказав «Барьер!», не осталась на месте. Пес прыгнул. Я похвалила его и снова сказала: «Барьер». Пес прыгнул не раздумывая.

Он вообще легко схватывал все, что я ему показывала, – ползал вслед за мной на брюхе, ложился по команде, давал лапу.

Не то что я собиралась научить его всем собачьим премудростям в один день, мне просто нужен был контакт, надо было растормошить пса, поскольку то, что он за мной ходил, вовсе не было проявлением любви, это было скорее результатом стресса – Ричард неожиданно оказался в другой реальности, и единственное, за что мог зацепиться, – это я и была, вот он за мной и таскался. Такой, знаете, колышек для невидимой привязи.

Позже, когда работала уже с другими собаками, я называла это «разворачивать ежа», и не было для меня ничего лучше того момента, когда «еж разворачивался», когда озлобленное, забитое, истеричное существо вдруг становилось обычным, резвым и разумным псом.

Вот и тогда я пыталась дать Ричарду возможность почувствовать волю, силу, радость. Дать понять, что человек не всегда опасная, коварная тварь, что человек может быть и другом.

Мы носились по пляжу, прыгали, ползали, перекатывались, и пес постепенно начинал оттаивать. Перелом произошел неожиданно – набегавшись, мы уселись в песок и стали толкаться – я толкала пса ладонью, а он меня – головой в плечо. Ричард сопел и улыбался лучезарной глупейшей собачьей улыбкой, и вдруг, повалив меня на песок, облизал лицо и бросился бежать – понял игру.

Я кинулась за ним, радость переполняла меня, выплескиваясь смехом и звонкими воплями. Я была счастлива, как принц, разбудивший Белоснежку от смертного сна. Ричард, хвостатая моя «Белоснежка», доверчиво подошел. Подкормив его сухариками, я села в песок и уже без опаски обняла пса за шею, почесала за ушами, чувствуя плотный, как войлок, запах псины. Запах моего детства.

Ну, наверное, это не очень-то убедительно – «запах псины, запах детства», но так оно и было. Я выросла среди собак и теперь вдруг прильнула к Ричарду чуть ли не со слезами.

Кулак моего сердца разжался, я чувствовала облегчение, страшное облегчение, словно кто-то, кто держал меня, наконец отпустил меня домой.

Крепко зажмурив глаза, я старалась не заплакать, вцепившись в густую собачью шерсть, уткнувшись лицом Ричарду в холку. У меня не было собаки три года – с восьми до одиннадцати, так пишут в магазинах: «Перерыв с … до …», и вот теперь он закончился, этот перерыв.

Я сама удивилась подступившим слезам, ведь я не была ни несчастным ребенком, ни одиноким, так в чем же дело?

Я не знала.

Конечно, я была «девочкой с горем», с заглавных букв эти слова пока писать не буду, хватит кавычек. Мой папа умер, когда мне было восемь, и это стало большой потерей для меня, большим горем, ведь я любила его. Но это горе не превратилось ни в стену, отделяющую от мира, ни в камень, который все время носишь за пазухой. Вот у нас в классе была еще одна девочка, чей отец умер, так это была настоящая Девочка С Горем. Она ходила неулыбчивым ангелом смерти среди других детей, и если ее звали поиграть, отказывалась, не уставая напоминать: «У меня горе, мой папа умер». Могла расплакаться прямо на уроке – и учителя сочувственно говорили: «О да, такое горе, такая травма для детской психики», а тех, кто о травме не говорил, записывали в бездушные деспоты.

Я не знаю, в чем было дело – в позиционировании или восприятии, ведь есть же действительно такие ранимые люди, но я была другой. Я родилась и выросла в деревне и относилась к смерти совсем иначе. Для горожанина Смерть – это трагическое событие, Любовь – всеобъемлющее чувство, а Жизнь – надо прожить. Для деревенских же любовь и смерть, горе и радость, счастье и беды – это просто нити, из которых сплетается всякая нормальная, обычная жизнь. Никто не ждет только хорошего. Болезни, несчастья, голод, войны – все это страшно, но может случиться. Любовь тоже бывает всякой: бывает свадьба и детки, а бывает, и топятся девки, а парни бегут из родных мест за тридевять земель. Не о чем говорить, «в жизни всякое бывает». Нет, свадьбы и похороны – это всегда много шума, но, отпраздновав или отгоревав, просто живут. И я, похоронив отца, просто жила дальше – без него.

Я даже стала забывать моего папу, и снился мне теперь только голос, а лицо расплывалось, терялось в тумане. Мне становилось страшно, ведь я не хотела забывать его, я просыпалась, бросалась к зеркалу – мне так часто говорили, что я похожа на отца, и я хотела разглядеть черты его – любимого – лица в своем, удержать их в памяти, но ничего не получалось. Я – это была я, не он.

В остальное же время я не так уж часто думала о нем. Никогда я не говорила мысленно, делая что-нибудь: «Папа бы мной гордился» или «Папе бы это не понравилось». Я знала: если бы он был жив, он бы любил меня и я любила бы его, нипочему, просто так, но он ушел, а я осталась, его не было, вот и все.

Мама переживала папину смерть гораздо тяжелее.

Первый год был страшным, и, если вы никогда не видели, как выглядит отчаянное, безнадежное, черное вдовство, вам повезло. Мама похудела, как-то нехорошо потемнела лицом и все время плакала. Два раза ей становилось совсем плохо – сердце, ее увозила «скорая». Спасали.

Дед хотел отправить маму в санаторий, но я отговорила его.

– Она умрет там, деда. Ее надо как-то расшевеливать, а там ее оставят лежать одну, она уснет и не проснется.

– А ты соображаешь. – Дед посмотрел на меня с прищуром и забросил в борщ укроп. – Ладно, будем расшевеливать.

Дед был хитрым, почти таким же хитрым, как я, и легко развел маму на чувство долга.

Надо сказать, что мама ничего не умела по хозяйству – ни готовить, ничего такого. Дома все делала Зося, моя няня, или папа, а у маминых родителей – дедушка. Уж не знаю, почему ни папа, ни дедушка не считали зазорным готовить борщи – потому ли, что оба были такими здоровенными мужчинами и делали что хотели, потому ли, что оба были женаты на красавицах и королевнах? Нет, не знаю. Но факт остается фактом – готовкой и уборкой заведовал дед, а тут он стал говорить маме, что ничего не успевает, семья теперь большая, он, дед, возьмет дополнительную работу и будет все время в разъездах, так что мама должна ему помочь. А для мамы-то слово «должна» было главной ловушкой, и она сразу попалась и стала учиться печь пирожки и варить супчики.

Так мало-помалу она отошла – на работе ей некогда было горевать, ведь она «должна» была лечить больных, а дома она все время теперь возилась с этими пирожками.

Маме стало получше, но все равно, стоило ей оставить дела, она задумывалась или начинала плакать. Даже во сне мама плакала и разговаривала – ей снилось, что они с папой снова о чем-то спорят. Дело было не только в том, что мама любила папу, все было гораздо хуже – мама никак не могла простить ни себя, ни его. Мама ушла от папы из-за того, что не могла больше выносить его измен, а он взял и умер, и теперь она не могла оправдаться ни перед собой, ни перед ним – в том, что вовсе не хотела его наказывать, тем более так, до смерти (моя мама и меня-то толком никогда не могла наказать, она была доброй), просто ушла, потому что он ее обижал, а он взял и умер, умер насовсем, и кому теперь прощать обиды? И кто простит ее?