Хлебушко-батюшка - Александр Александрович Игошев

1

Нет ничего хуже, чем ждать да догонять, — это Николай Иванович знал по собственному опыту. Но приходилось ждать, пока директор института решит, как быть со специализацией. Николай Иванович, затаясь, молчал, хотя ох как чесались руки поскорей приняться за дело. Но нельзя, нельзя. Он дал зарок Михаилу Ионовичу. Было неудобно уж от одного того, что не выдержал искуса, выступил в райкоме на совещании.

После отъезда Сыромятникова Парфен Сидорович выговорил ему:

— Если пригласил Игнатия Порфирьевича, то надо было позвать и Михаила Ионовича.

Николай Иванович отмахнулся:

— Дался тебе этот этикет, одно с ним неудобство.

— Это не этикет.

— Что же, по-твоему, такое?

— Это значит, что ты ищешь помощи на стороне.

Богатырев, как всегда, попал в самую точку. Николай Иванович дернулся, точно от пощечины, кольнул его встречным взглядом и смолчал.

Проездом заглянул на станцию Михаил Ионович. Рано утром возле крыльца остановилась бежевая «Волга». Поднялась и улеглась под колесами пыль. Открылась дверца, на землю спустилась толстая, в лакированном ботинке нога, показалось полное, в коричневом в полоску костюме плечо. Тут же вылез и весь Михаил Ионович и сказал Николаю Ивановичу и Богатыреву:

— Не ждали? Принимайте гостя.

Он торопился, но травы осмотрел, пробурчал:

— Травы как травы. Ничего особенного. — И, наморщив квадратный, в желтых накрапах лоб, укорил: — Шумите вы много. Слышал, вскружили тут кое-кому голову.

— Профессору Сыромятникову, — подсказал Парфен Сидорович.

— Вот-вот. Шум-звон докатился до академии. Говорят, вы и в райкоме…

— Да, я там выступал, — смутился Николай Иванович.

— Штурм и натиск! Не даете нам времени на раскачку. — Михаил Ионович сердился и как будто похваливал. С ним бывало так.

Он уехал на соседние станции, прихватив с собой Богатырева. Напоследок пообещал:

— Вернусь — будем решать. А пока подождите.

В делах и заботах потянулись дни, чем дальше, тем туже скручивая пружину ожидания. Николай Иванович надеялся, верил и мысли не допускал, что есть какое-то иное решение вопроса. Михаил Ионович поворчит, посмотрит, как идут дела в других местах, увидит все сам и согласится с ним — не слепой ведь, умен, дальновиден, деловит. Николай Иванович стал подумывать о темах, которые надо включить в план работы, об устройстве конкурса на замещение вакантных должностей, о разбивке новых участков под травы…

Подоспела пора косовицы. На восходе солнца собрались у конторы косцы.

— Веди, хозяин. Где начинать?

— На участках люцерны.

У косцов праздничный вид. Николай Иванович и сам улыбчив и светел лицом.

Тронулись в поле. Николай Иванович шел впереди, косцы шествовали за ним. Литовки несли на плечах. Отбитые и наточенные лезвия жаляще сверкали тонкими полосками. Люди с участков выходили на дорогу, вскинув руки к бровям, — в глаза било солнце, — провожали косцов взглядами из-под ладоней. В любом деле важен почин, а в косовице — особенно.

Люцерна набрякла росой, стояла густая и высокая. Желтые соцветья будто в дымке тумана. Косцы сняли с плеч литовки, пиджаки и кепки положили на траву у дороги; поплевали на руки и пригладили волосы. Оглянулись на Николая Ивановича:

— Ну, благословясь, начнем.

Взмахнули косами. Мокрая густая трава с сочным шелестом повалилась набок. Шаг, еще шаг, взмах, еще взмах — косцы шли вперед по лугу, и на широком, уступами, прокосе комлями вверх ложились рядки. Шедший последним коренастый косец остановился, взял в руки пук люцерны, похвалил по-хозяйски:

— Вот это трава. Всем травам трава. Жирну-ущая!

Он поставил косовище комлем на землю, протер пучком люцерны лезо, достал из-за пояса брусок, ширкнул им по лезвию. Транг, — пропела, отзываясь, коса. Транг, транг, транг, — поплыли над лугом скрежещущие звуки. Заслышав их, остановились и другие косцы и тоже взялись за бруски.

Когда косы были подточены, лезвия поправлены, Николай Иванович шагнул на прокос.

— Дайте-ка мне попробовать.

— Силушка в руках заиграла? На, спробуй. Пройдись-ка, пройдись. — Косец протянул ему литовку. — Хорошо вот так утречком по росе. Разлюбезное дело.

Николай Иванович взял оберуч косу, долго прилаживался. Ручка скользила, нос тыкался в землю. Он размахнулся, приседая, — коса пошла ровнее. Вдох — выдох: вот так, вот так! — он шагал, приговаривая, и коса отвечала: шшши-и, шшша-а, шшши-и, шшша-а!

— Ты полегче! Полегче! — кричал, идя сбоку, косец.

Николай Иванович налегал. И вдруг незаметный в зелени бугорок. Коса прозвенела тонко, нос зарылся в землю, лезвие — пополам. Косовище взлетело в воздух, и Николай Иванович с размаху припал коленом на мокрую землю.

— Давно не косил.

Он весь красный поднялся, стрельнул глазами: не видел ли кто со стороны?

Косец успокоил его:

— Ниччо. С кем не бывает? Меня тоже смолоду учили. Не одну литовку вот так-то попортил. По-всякому учили — и битьем, и катаньем…

— Я распоряжусь. Косу сейчас принесут. — Николай Иванович ушел, краснея.

«Вот и покосил, вот и покосил, шут горохович», — ругал он себя и весь день испытывал какую-то неловкость, будто что-то сделал не так, как надо, хотя и всей-то вины чувствовал за собой — сломал косу, и только. «Какую косу погубил, — казнился Николай Иванович. — Неумеха, латоха. Нет уменья, так носил бы каменья». Вспоминал подробности, какая высокая была трава: «Люцерна вымахала, матушка…»

Ходил по участкам и думал: «Вот этот пора косить и этот». Был доволен травостоем — урожай везде хороший. Но на участке Чухонцева ни высота травостоя, ни налившиеся семенники не порадовали его. Клевер местами полег и лишаисто, круговинами побурел. Припеченные солнцем цветы слиняли, как краски на бабьей кофте к концу лета. Давно ли радовала глаз нарядная зелень травы, теперь уныло тянулась вдоль дороги припудренная пылью выцветень.

На участке никого. Сосед Чухонцева, агроном Распутин, издали поклонился Николаю Ивановичу. Отвечая на вопрос, сообщил:

— Чухонцев не кажет носа на участок.

— Давно?

— Давненько я его тут не видывал.

— Что с ним, не знаешь? Может, заболел?

— Нет, здоров. Куда-то уехал, говорят.

Куда-то уехал, на участке не бывает. Что хочет, то и делает. Анархия какая-то. Надо разобраться и приструнить. Николай Иванович крупными шагами сердито пошел по тропе, глядя на клевер, подумал: «А что, если?..» И не додумал, испугался самой мысли; слишком много надежд было связано у него с клевером Чухонцева.

…Николай Иванович сел у межевого столбика, привалясь к нему спиной, провел по лицу руками, будто умывался. Он только теперь, на исходе дня, понял, как устал — устал до ломоты, до дрожи в ногах. Тело — словно пустой, выхолощенный мешок. Он вытянул ноги и, коротко выдохнув: «Уф!», поглядел на небо. Солнце стояло низко над лесом, грело, но не пекло. Небо там в легком красном тумане. А в самой вышине выстроилась и замерла чешуисто