Хлебушко-батюшка - Александр Александрович Игошев

течет река Волга…» Над Давыдковом будто кто чиркнул по огромному коробку гигантской спичкой — на небе вслед за метеором проступил фосфорический след. Виктор увидел горячие, как всполохи, Талькины глаза. Когда отошли от клуба в безлюдье и темь, Талька отчего-то вздохнула.

— Погоди, — остановилась.

У нее скатался чулок. Она поправила его, выпрямилась, поглядела на Виктора.

— Ну, чего ты молчишь? Какой ты…

Он взял ее за плечи, притянул к себе, встретился с ее губами. Их обожгла сладость поцелуя. Виктор целовал и целовал Тальку, пока она не высвободилась. Он схватил ее снова. Талька остановила его:

— Увидят. Пойдем.

За Давыдковом, в спускающемся к реке мелколесье, стояли копны накошенного сена. Талька села под копной. Сердце у нее колотилось. Как это бывает, когда парень уже не может отказаться от девушки? Пахло сухим донником, привядшим пыреем, душистой земляникой. В вышине, как облепиха кусты, звезды густо усеяли небо. Талька прижалась к Виктору, задышала ему жарко в лицо.

4

Желтый квадрат солнечного света смещался по столу, вытягиваясь и удлинняясь; тень от микроскопа ушла в сторону и дотянулась до угла. Свет в квадрате потускнел, будто подернутый дымкой; стекла в окне, легкие и прозрачные, стали голубоватыми. В глазах под набрякшими веками защипало несильно. Павел Лукич разогнул одеревеневшую спину, протер глаза платком и увидел в окно Веру Александровну. Запахнув халат и нагнувшись, по-за подоконниками тихо прокрался к кровати. Вставать ему не разрешали, но он вставал и принимался за дело. Вера Александровна увидела его и покачала головой. Когда она вошла, Павел Лукич прилаживался на кровати; лишь книги да колосья на столе уличали, что он только сидел там и работал.

— Павел Лукич…

— Что, голубушка? — охотно отозвался он.

— Но ведь вам нельзя.

— Что нельзя? — замигал прожильчатыми веками.

— Ну вот это, — показала она на стол.

— Это, как видишь, там, а я здесь, — развел Павел Лукич руками.

— Я же видела. — Вера Александровна покраснела за него.

Он поманил ее согнутым пальцем. Вера Александровна подошла. Вид у него лукавый, заговорщический вид. В глазах — хитринка. Губы смешливо подрагивали. Наклонился к ней и тихо:

— Ты видела и не видела. Поняла? Когда мог, я лежал, а теперь не могу. Мне край это надо.

Вера Александровна спросила:

— Есть что-нибудь новое?

— Появились новые обстоятельства.

— А тут? — Она склонилась над микроскопом.

— Все то же.

Вера Александровна глядела в окуляры. В глазах мельтешили зеленые, многократно увеличенные прожилки клетчатки, мерцал срезанный наискось овал мягкого, будто запекшегося в рубашке зерна; из среза, как из сота, выкатилась клейкая капелька, рубашка съежилась складками, капелька горела опаловым светом; но это было то, что она видела много-много раз.

— Голубушка Вера Александровна… — Павел Лукич сложил моляще руки.

— Вам нужна пшеница с поля? — догадалась она.

От слабости или просто в знак согласия он закрыл глаза.

— Ты ведь у меня умница, — проговорил.

В том, как вел себя Павел Лукич, как он говорил, было что-то необъяснимое и очень серьезное, словно предсмертная просьба, которую не выполнить никак нельзя.

— Вот что, — Вера Александровна примерилась глазами к журнальному столику. — Чтобы вы не ходили от кровати к столу, поставим его сюда.

Она придвинула к кровати столик, перенесла на него микроскоп, книги, брошюры, колосья пшеницы; раскраснелась, свежий здоровый румянец выступил на ее крепких полных щеках.

— Так удобнее. Микроскоп и книги будут под рукой. А теперь ложитесь, вы устали. Я принесу пшеницу с участка, а вы пока отдыхайте.

— Спасибо, голубушка.

Павел Лукич послушно лег. С ним обращались, как с ребенком — пусть, своего он добился: работает и будет работать. Надо спешить. Опасность обострила ум: он чувствовал, что способен заглянуть в самую суть явления; стоит собрать в кулак силы и волю — и наступит прозрение; он увидит то, чего не видел, и поймет, чего не понимал.

…Где-то, как дальний-дальний свет, смутно забрезжила догадка. Что сделали физики, чтобы удержать в берегах струю раскаленной плазмы? Они нашли простой и надежный способ — поместили ее в магнитные ловушки. Вот и ему нужна ловушка, чтобы новые свойства пшеницы не расщеплялись. Он лежал на кровати, закрыв глаза; перед ним покачивалась от ветра пшеница; он слышал, как колосья терлись друг о друга глуховато и шелестяще, как рыбины на нересте, точно разговаривали между собой. «Природа — охотница загадывать загадки, но она же и мастерица отгадывать их. Надо только уметь слушать ее. В этом все дело». Кто это сказал? Агроном Вязников.

В памяти, как в кладовке у запасливой хозяйки, навалено всякого; но проходит время и отбирает самое важное, самое главное. Павел Лукич помнит, как выходил в поле Вязников. Вот он идет, чуть сутулясь; вот наклонился к колосу и глядит пытливо, как глядят человеку в лицо. Павлу Лукичу на всю жизнь памятно это: дружески и пытливо смотреть природе в глаза… Она не терпит разрушения. Против яда создает противоядие, бурные водопады огранивает каменными берегами, ядерные силы держит в пределах критической массы; и в каждой клетке, в каждой хромосоме есть такой критический барьер, за которым — разрушение, гибель, смерть. Электрические силы сцепления действуют в живой и неживой природе и…

— Что тебе тут надо?

Это вошел Виктор и, думая, что он спит, прокрался на цыпочках к книжному шкафу и стеллажу.

— Дневники Вязникова.

Эти дневники были изданы в начале двадцатых годов.

— Зачем?

Виктор замялся.

— Хочу знать, что он писал о способах обработки земли.

— Бери и проваливай. Только не забудь вернуть. Они мне нужны.

И пока Виктор искал их, Павел Лукич проявлял все признаки нетерпения.

— Ты скоро? Чего там возишься? Я же сказал: забирай и уматывай!

Виктор оглянулся: Павел Лукич работал! Надо убираться подобру-поздорову.

С глухим стуком упала книга. Павел Лукич обернулся во гневе:

— Ты еще тут?

— Ухожу, ухожу.

— Ты сбиваешь меня с мысли!

Виктор попятился к выходу, глядя, как Павел Лукич встал и взял в руки лупу и колосья.

Он опять работал!

Со снопиком свежей пшеницы стремительно вошла Вера Александровна, поставила его у кровати. Павел Лукич покивал ей: спасибо, спасибо. Мыслями старик далеко. Она постояла и так же стремительно вышла. В приоткрытую форточку залетал вечерний ветер; поблескивал в закатных лучах микроскоп; свесив колосья, думала о чем-то своем пшеница, вся знакомая до последней ости и вся — тайна. Павел Лукич уловил запахи земли, солнца и росы, взял один колос, вышелушил мягкие зерна… Устав сидеть и думать, ложился и думал. Лукерья принесла ужин, но он даже не оглянулся, махнул рукой: потом, потом, уходи.