Все проклятые королевы - Паула Гальего
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Хотя она тщательно выбирает слова, и Одетт умеет читать между строк, на этот раз она не замечает, что это утверждение не означает, что Ламия не планирует сделать это когда-нибудь; она отвлекается на нечто другое и делает шаг вперёд, опасный и решительный.
— Сёстер?
Ламия замечает этот шаг, но старается не обращать внимания на её ноги, на тот путь, который они выбрали, и на пространство, которое уменьшается между ними. Её волосы, сделанные из шелка и золота, лениво скользят по одному из плеч.
— Так и есть, Дочь Мари. Мы с тобой сестры, и я никогда не ела ни одну из своих.
Одетт снова должна была бы заметить выбор слов, настоятельный тон и тот взгляд, полный неопределённости и ожидания, но она не замечает.
Ещё шаг вперёд.
Одетт могла бы задать много вопросов, но она хорошо помнит, как её назвал Тартало, как её зовут ведьмы, как всегда называла её Ламия, и сердце её бьётся сильнее, когда она принимает истину, которую ещё не понимает, и шепчет:
— Ты Дочь Мари?
Ламия наивно улыбается.
— Нет, милая. Мы сестры не по матери. — Её глаза, навсегда покрасневшие от невидимых слез, устремляются на пространство между ногами Одетт и водой. — Почему бы тебе не подойти поближе? Исцели свои раны в этих водах. Отдохни.
И королева, которая не хотела быть королевой, снова игнорирует опасность и делает ещё один шаг вперёд.
Но она не успевает подойти.
— Кто твой отец?
Ламия быстро наклоняет голову, в жесте, полном усталости и нетерпения.
— Хотя чистота твоей магии, не растворившейся за поколения, делает нас сестрами, по законам смертных мы должны быть двоюродными сестрами, — говорит она, — очень дальними.
— Ты тёмное создание? — спрашивает Одетт.
И Ламия улыбается.
— Тебя беспокоит моя тьма, сестра? — шепчет она, словно мурлычет, мягко и чисто, как журчание воды вокруг них. — Подойди ко мне и попроси желание. Попроси, чтобы для тебя исчезли Вороны, Львы и Волки. Попроси, чтобы ты была свободна навсегда и больше не меняла лиц, чтобы не было тела, которое требует костюмов.
И тогда Ламия понимает, что переборщила, потому что Одетт понимает слова, чувствует тон и взгляд. Как если бы заклятие разрушилось, она снова начинает читать между строк, в опасных пропусках слов.
Она не попросит её лишить себя лица, не попросит избавить от тела. Не попросит её съесть себя.
Одетт делает шаг назад, затем ещё один, и последнее, что она видит перед тем, как развернуться, — это улыбка Ламии, такая белоснежная и яркая, как луна мёртвых: игольница из слоновой кости, наполненная острыми кинжалами.
Глава 11
Одетт
Первые лучи солнца приносят с собой воспоминание о кошмаре. Когда я просыпаюсь, я понимаю, что часть этих темных обрывков все еще осталась в реальном мире.
Мне снится маленький домик в лесу, ведьмы вокруг люльки — моей люльки, а мои безликие родители смотрят внутрь.
Этот сон, тот самый сон, не реальность. Но то, что идет после, — это уже реальность: мутное воспоминание о моей ночной прогулке, босые ноги, шаг от воды, теплый голос Ламии…
Ламия.
Прошлой ночью я говорила с ней.
Когда я встаю, чтобы умыться и избавиться от удушающего ощущения, в зеркале я вижу, как после всего этого я уснула с лицом Лиры… и бегу к унитазу, чтобы вырвать ужин.
Не должно быть так легко. Но это так, и меня это пугает.
Вчера я приняла её форму, и я перестала существовать.
Я подчинилась, когда Нирида принесла мне подходящее платье, и тоже, когда попросила снова встретиться с Эльбой, который рассказал мне о письме, отправленном королевой Друсилой. Солдаты, наши солдаты, всё время смотрели на меня с плохо скрытым интересом. Они думают, где меня держали, как меня привезли сюда, не заметив ничего.
И весь день я удивлялась, как легко адаптироваться к этому образу, к высокомерному тону, жестам и высокомерным взглядам.
Слишком долго. Я слишком долго жила в этом теле, которое кажется таким же моим, как и настоящее.
Когда я думаю, что вырвала всю еду и снова смотрю в зеркало, я вижу свое настоящее лицо.
Образ тех глаз, которые я так долго не видела, слегка выраженные скулы, покрасневшие глаза и темные круги под ними, снова напоминают мне слова Ламии, и кошмар снова заполняет всё:
«Я никогда не съедала своих сестер».
Я снова бегу к унитазу и начинаю рвать, пока что-то не сворачивается в животе.
«Мы не сестры по матери».
Голова кружится, и глубокий, укоренившийся в мне страх, как когда-то имя Лиры и её образ, съедает меня. Если Ламия — темное создание, то её отец…
Я не могу даже подумать об этом.
Я слышу, как открывается дверь моих апартаментов, пока я все еще наклонена над унитазом и крепко держусь за него.
— О, темные боги… скажи, что тебе не понравился ужин.
Я ощущаю, как тьма кошмара все еще цепляется за края реальности, как воспоминания о зубах Ламии, её словах, полных двусмысленности, тянутся за мной, и среди всего этого я вижу её: Нириду.
Она прислонилась к дверному косяку. На ней лёгкая броня, как всегда, и в руках чашка с паром.
Я цепляюсь за этот образ. Я пытаюсь привязаться к нему, чтобы забыть о Ламии, о её словах и темных ответах, которые они принесли.
Я встаю, чтобы умыться, и бросаю взгляд на чашку, которую принесла Нирида.
Предполагаю, это противозачаточное средство.
— Сегодня оно мне не нужно, — бурчу я.
— На всякий случай, — она протягивает мне чашку.
Я принимаю её, слишком усталая, чтобы протестовать, потому что она права. Выпить её на следующее утро — это достаточно, но если отношения продолжаются долго… ежедневно выпиваемое средство — это гарантия и запасной вариант на случай, если я не смогу приготовить её сама.
— В дальнейшем я бы предпочла готовить её сама. Спасибо, — сообщаю я ей.
Бровь Нириды поднималась.
— Ты думаешь, я тебя отравлю? — спрашивает она. — Или хуже того, ты думаешь, что я специально забуду какой-нибудь ингредиент, чтобы ты зачала ребенка от этого идиота?
Да.
Нет.
Не знаю, что думаю, и, честно говоря, у меня нет сил думать об этом сейчас.
Я ставлю чашку на фарфоровую раковину и наклоняюсь, чтобы освежиться. Потом снова беру чашку и делаю глоток.
— Ты не добавила мяту.
