Цемах Атлас (ешива). Том второй - Хаим Граде

— А если бы вы после подписания тноим узнали, что ваш будущий тесть не отдаст обещанного приданого и что невеста тоже неподходящая, вы бы женились?

— Я женился, — ответил реб Авром-Шая сухими губами.

Он никогда ни с кем не говорил о своей тяжелой домашней жизни; теперь он почувствовал, что обязан об этом говорить. Однако подробно рассказывать, как его обманули, было выше сил. Поэтому он только прошептал:

— Я тоже только после подписания тноим узнал, что сватовство для меня неподходящее и что я буду всю жизнь страдать. Так и случилось. Всю жизнь я страдаю и все же не раскаиваюсь в том, что не опозорил дочь Израилеву и женился на ней.

Махазе-Авром лежал, скорчившись на боку, а над ним стоял, согнувшись, директор ешивы и молчал. Цемах почувствовал холод в ногах, в коленях, в животе. Ему казалось, что, если он сейчас же не уйдет, этот холод дойдет до грудной клетки и остановит его сердце. Он пошел к двери, глядя вниз, как будто проверял, в состоянии ли еще двигаться его ноги. Уже выходя из комнаты, он услышал умоляющий голос реб Аврома-Шаи:

— Покуда я мог, я защищал вас в разговорах с валкеникскими обывателями. И разговаривая с этим виленским табачником Вовой Барбитолером, — тоже. Он ночевал у меня. Я добивался от него, чтобы он не устраивал вам скандалов. Теперь же будет лучше, чтобы вы уехали отсюда. Так будет лучше и для ешивы, и для вас. Езжайте домой.

Директор ешивы ничего не ответил, он вышел на улицу, сделал пару шагов и остановился посреди двора. На голый стол и на две узкие длинные лавки с гулким перезвоном падали дождевые капли. Цемах содрогнулся. Ему пришло в голову, что большие светлые дождевые капли на столе — это глаза Двойреле Намет, полные слез, как тогда, когда он в Амдуре зашел в ее лавку и сказал, что уезжает. Цемах стоял, застыв на месте, и чувствовал, как его одежда пропитывается дождевыми каплями — слезами из глаз Двойреле…

Через окно дачи его заметила сестра реб Аврома-Шаи. Хадасса тут же вышла на веранду с зонтиком, и тогда Цемах поспешно покинул двор. Едва пересекши дорогу и войдя в лес, он снова остановился. Свинцовые капли падали с сосен с печальным всхлипом, похожим на сдавленный стон угнетенного печалью сердца. В окружавшем его беззвучном тумане изредка раздавался удар упавшей на землю жесткой шишки. Ветка осыпала его пригоршней игл. Подросшая молодая птица на высоких ногах и с плотным хвостом перепархивала с дерева на дерево. Вытянувшись, задрав голову и устремив взгляд вверх, Цемах прислушивался к немоте осенней лесной чащи, как будто ждал, что вот-вот прозвучит Божий глас.

По протоптанной тропинке пришел Хайкл, продрогший, промокший и разозленный тем, что ему пришлось в такую погоду тащиться в местечко и обратно. Хайкл вздрогнул от страха. Перед ним стоял высокий чернобородый директор ешивы, похожий на внезапно возникшего из ниоткуда лесного колдуна, всё видящего и ни для кого не видимого.

— Виленчанин, сегодня я узнал, что Махазе-Авром еще более велик, чем думают о нем люди. Но для вас он не ребе, как я вам уже однажды сказал. Поезжайте в какую-нибудь другую ешиву.

Он ушел, а онемевший Хайкл смотрел ему вслед, смотрел, как он исчезает между деревьев. Когда Цемах вышел из чащи, уже смеркалось. Там, где лес кончался, немного не доходя до первых домов местечка и до моста через реку, к нему устремилась какая-то тень, женский силуэт — Роня, дочь резника. Из своего окна она около полудня увидела, как он свернул к лесу, и сразу же догадалась, к кому он идет, потому что в доме ее отца велось много разговоров о директоре ешивы, которому раввин со смолокурни велел отказать от места. Через короткое время Роня вышла из дома и ждала его, скрывшись среди деревьев, пока не увидела, что он возвращается. Тогда она припала к нему с плачем:

— Цемах!..

Но он не оттолкнул ее от себя, хотя и помнил, что она — мужняя жена и что он съехал с квартиры в доме резника именно потому, что они стали друг для друга испытанием и опасностью.

— Идите домой, вас не должны увидеть со мной, — умолял он ее и с грустью смотрел на ее узкое залитое слезами лицо, окруженное, как рамкой, платком.

— Я не хочу, чтобы вы уезжали, — жалась к нему Роня. — Пока вы в Валкениках, мне все-таки как-то веселее, хотя с тех пор, как вы живете у портного, вы никогда к нам не заходите, даже просто для того, чтобы взглянуть на моих детей, никогда, — всхлипывая, выдавала она свою потаенную боль. — Зачем вам надо было сделать такое, чтобы все стали вам врагами? Я ведь знаю, какой вы чистый и гордый человек, чистый, гордый, добрый.

Он знал, что не должен допускать такого тесного соприкосновения их тел, но ему хотелось, чтобы человек, хоть какой-нибудь живой человек сочувствовал ему. Его борода касалась ее мокрых от слез щек, его голос стонал тоской осеннего ветра между увядших наполовину листьев:

— Не говорите, что я чистый и добрый. Я пропащий человек!

И он оглянулся в отчаянии, как будто раскаивался в том, что мучил себя, стараясь преодолеть желание сейчас же лечь с ней в лесу, прямо на промокшей земле. Упершись ему в грудь своими узкими ладонями, Роня, полузакрыв глаза и полуоткрыв рот, тоже тонула в каком-то болезненном восторге, как будто ждала компенсации за свое потерянное счастье. Вот он поднимет ее своими сильными руками и опустит где-то, пусть даже на мокрой траве, лишь бы он согрел ее замерзшее тело и успокоил ее. Цемах почувствовал, что холод покидает его тело, почувствовал, как сладкое опьянение завертелось в мозгу. Испытание пришло снова. Уже на последнем вздохе он сказал ей:

— Прощайте! — И отправился в местечко.

Он знал, что Роня, дочь резника, осталась стоять на опушке леса и смотрит ему вслед, а по лицу ее льются слезы. Однако он боялся оглянуться, как тогда в Амдуре, когда сказал своей невесте Двойреле Намет, что уезжает, и поспешно вышел из лавки, чтобы не видеть ее глаз, из которых текли слезы.

Глава 15

В пятницу утром директор ешивы исчез. С маленьким свертком под мышкой он вышел из своей комнаты, поблагодарил хозяина и хозяйку за квартиру и, прежде чем они успели сказать хоть слово, вышел из дома. Три четверти своих вещей он оставил и ни с кем не попрощался. Никто из извозчиков не вез его на вокзал. И Валкеники долго не могли освободиться от этой воображаемой картины: высокий чернобородый директор ешивы шагает через пустынные поля к поезду.

После его исчезновения библиотечная компания сняла пост у входа в синагогу. Ешиботники снова могли входить в нее, чтобы молиться и изучать Тору. Однако зятя старого раввина ребята продолжали туда не пускать и установили вахту у его мануфактурной лавки на рынке. Евреи даже не пытались туда заходить, крестьяне боялись побоев. Стоявшие на вахте знали, что Гирша Гордон не станет звать полицию, опасаясь прослыть доносчиком. Обитатели местечка открыто радовались его поражению, как будто мстили за все те годы, когда они кланялись ему. Даже богобоязненные обыватели от него отдалились.

Что его не будут впускать в синагогу, реб Гирша Гордон не ожидал. К тому же он нес убытки и мог вообще разориться. Валкеникские обыватели стояли вокруг его лавки да еще и подбадривали молодых людей, не пускавших к нему покупателей:

— Так и надо. Он сжег книги, купленные на кровью и потом заработанные гроши, так пусть его ударят по карману! Тогда он поймет, что натворил.

Но самый настоящий ад был у него дома. Жена сидела бледная и холодная и молчала. Дочь выходила к столу с красными от слез глазами. Ей стыдно было показаться на улице. Бейнуш не выходил из дома и кашлял так, будто отец отбил ему легкие. Когда Бейнуш заходился в кашле, реб Гирша видел, что жена и дочь смотрят на него, как на врага. Они радовались тому, что все местечко было против него. «Враги человека — его домашние»[96], — тихо ворчал он. Если так будет продолжаться, он будет вынужден бежать из Валкеников, как директор ешивы. И он отправился к каменщику Исроэл-Лейзеру за советом: что делать, чтобы прекратить этот бойкот? Может быть, Исроэл-Лейзер все-таки не сжег книги? Каменщик холодно посмотрел на него и ответил, что если реб Гирша Гордон заплатит ему вдвое больше того, что заплатил, чтоб он забрал книги, он их все вернет в библиотеку, ни одна страничка не пропадет. Реб Гирша было подумал, что этот укрыватель краденого еще и посыпает соль на его раны, но Исроэл-Лейзер не шутил, он говорил серьезно и деловито.

Когда каменщик подогнал ключ к замку библиотеки и утащил книги в мешках, чтобы сжечь их в печи, он подумал в последнюю минуту: некуда спешить. Связываться с этими парнями — это не увести у хозяина корову из стойла. Эти ребята могут его и прибить, и он будет лежать холодненьким. Пусть лучше эти книги пока постоят у него в мешках. Если до него доберутся, он отдаст им книги добром, и конец делу. Только когда он увидит, что его не подозревают, тогда и решит, что дальше. Но даже парням из его банды, прекрасно знавшим его и обычно находившимся в курсе всех его дел, на этот раз в голову не пришло, что он причастен к этому делу. Каменщик хладнокровно смотрел, как местечко кипит, и спокойно думал о торговле: зачем ему сжигать эти книги, если можно их потихонечку увезти в Вильну и там продать книготорговцу? Исроэл-Лейзер взглянул на ворованный товар, и у него потемнело в глазах: на всех первых страницах и на каждой десятой странице стояла большая круглая печать, на которой жирными буквами было написано: «Народная библиотека Валкеников». Дело ясное, никакой книготорговец такой товар в руки не возьмет, хоть бери и жги его! Тоже не годится. Люди начнут спрашивать, почему у каменщика из печи идет дым до неба. Исроэл-Лейзер уже забыл, что он вступился за честь святой Торы и в субботу утешения до крови дрался в синагоге с этими еретиками. Теперь он хотел им предложить отыскать пропавшие книги, если его достойно отблагодарят за труды. С другой стороны, почему он так уверен, что библиотечная компания заплатит ему? А если он «сдаст» зятя старого раввина, про него еще скажут, что его слово — это не слово. Однако, поскольку реб Гирша сам пришел к нему с жалобной просьбой помочь, он может теперь и остаться честным человеком, и честно заработать несколько грошей. Реб Гирша заплатит ему как миленький.