Артюр Рембо - Жан Батист Баронян

В середине июня по пути из Ливорно в Сиену Артюр сильно обгорел на солнце и его срочно доставили в муниципальную больницу. Туда прибыл извещённый о случившемся французский консул, который решил отправить его морем в Марсель.

Высадившись в Марселе, Артюр был всё ещё болен, и ему пришлось несколько недель пролежать в местной больнице. Он чувствовал себя одиноким. За время своего странствия по Швейцарии и Италии он накопил в памяти множество впечатлений и ярких образов, но уже не стремился записать их.

Да и что толку писать?

Какой смысл быть поэтом, драматургом, романистом, эссеистом?

И что эти люди, гордящиеся званием поэта, драматурга, романиста, эссеиста, — что они действительно понимают в литературе?

И чего собственно добиваются эти творцы, стремясь опубликовать свои книги или поставить свои пьесы на сцене театра?

В начале августа, когда Артюр уже выздоровел и собирался покинуть Марсель, он случайно встретил на улице Анри Мерсье, который приехал в город по делам, связанным с его мыловаренной фабрикой. От него он узнал, что Жермен Нуво, пожив в Бельгии и Англии, вернулся в Париж и теперь совместно с Шарлем Кро работает над некоей «драматической фантазией». Артюр решил, что ему надо бы его повидать, а заодно и убедиться, что Верлен собственноручно передал ему рукопись «Озарений».

Так случилось, что в это время в Париже находились мать и обе сестры Артюра. Они приехали туда не на отдых, а для того, чтобы проконсультироваться у специалиста по поводу туберкулёзного воспаления коленного сустава, которое обнаружили у Витали.

Через несколько дней Артюр встретился со своими родными в Париже, а вот повидать Нуво ему не удалось, так как тот, по словам Шарля Кро, таинственным образом исчез, возможно, вернулся в свой родной Пурьер. Рембо посетил Жюля Мари, Эрнеста Кабанера и Жана Луи Форена, который теперь жил на улице Сен-Жак, а его рисунки, наброски и акватинты пользовались всё большим успехом у публики. С ними он вспоминал лучшие моменты их «Кружка чертыхателей». Но сразу же понял, что на него, как и прежде, смотрят искоса и его присутствие в литературной и художественной среде никому там удовольствия не доставляет. Кабанер избавился от него, сообщив, что в Мезон-Альфоре есть свободное место репетитора, и по рекомендовал ему поспешить его занять.

Артюр последовал его совету. Но проработал на этом месте всего две недели, после чего вернулся в Шарлевиль на улицу Святого Варфоломея, 31, где семья Рембо жила с 25 июня.

Там его ожидало письмо. Этого письма ему лучше было бы никогда не получать. Оно было от Верлена и по содержанию оказалось ещё более иезуитским, чем его штутгартские разглагольствования. Артюр не удержался и кое-что сказал об этом Делаэ, зная, что у того с Верленом превосходные отношения. Он заметил, что Верлен уже не доверяет тому, что видят его глаза, а всё, что он теперь проповедует, — не более чем нагромождение «грубостей»{94}.

И этот докучливый и настойчивый прозелит, претендующий на щедрость и искренность, вместо того чтобы выслать немного денег, имеет наглость отправлять ему через полицейского агента католические газеты! Между этими двумя упрёками в адрес Верлена Артюр поделился с Делаэ одной своей любопытной — вполне христианской — идеей, которая только что пришла ему в голову: поехать миссионером в Китай или какую-нибудь другую дальнюю страну. Это был бы наверняка лучший способ совершить путешествие без всяких издержек.

В декабре от Верлена приходит ещё одно письмо, отправленное из Стикни в Англии и похожее на изложение Символа веры:

«Вопреки моему обещанию (если мне не изменяет память), я не писал тебе, поскольку, признаюсь, ожидал от тебя удовлетворительного, в конце концов, письма. Но ничего не получил и потому не ответил. Сегодня я прерываю это долгое молчание, чтобы подтвердить всё, что писал тебе два месяца тому назад.

Я всё тот же. Всё так же строго религиозен, ибо это единственная умная и правильная позиция. Всё прочее — обман, злоба и глупость. Церковь создала современную цивилизацию, науку, литературу. Она создала в том числе Францию, и Франция погибает оттого, что порвала с нею. Это довольно ясно. Церковь делает и людей, она создаёт их, и я удивляюсь, как ты этого не видишь, это поразительно. За полтора года у меня было время обдумать это, и уверяю тебя, что держусь за это, как за якорь спасения. Семь месяцев, проведённые среди протестантов, укрепили меня в католицизме, в легитимизме, в смиренной стойкости. Смиренной по той простой причине, что я чувствую себя достаточно справедливо наказанным, униженным и что чем суровее урок, тем полнее благодать и тем больше обязанность на неё ответить. Невозможно, чтобы ты вообразил, будто с моей стороны это не более чем предлог. Относительно того, что ты мне писал, — я уже не помню точно твоих выражений — “разновидности всё того же чувствительного индивида” — “rubbish” — “potarada” шутки и чепуха, достойные Пеллетана и прочих…

Итак, я всё тот же. Так же сильно (но по-другому) привязан к тебе. Я хотел бы видеть тебя просвещённым, мыслящим. Для меня большая печаль наблюдать за идиотскими путями, которые ты выбираешь, ты, такой умный, такой “подготовленный” (хотя это может тебя удивить)! Я взываю даже к твоему отвращению ко всем и ко всему, к твоему постоянному гневу в отношении любого явления, — просто дело, по сути, в том, что этот гнев идёт от вопроса “почему?”, хотя и неосознанного. <…>

В апреле ты написал мне письма, слишком впечатляющие своим низким, злым замыслом, чтобы я рискнул дать тебе мой адрес (хотя, в сущности, все попытки навредить мне смешны и заведомо напрасны, да к тому же они, предупреждаю тебя, встретят законный, подкреплённый документами ответ), но я отвергаю это гадкое предположение. Я уверен, что это был у тебя мимолётный каприз, несчастное помрачение ума, которое по недолгому размышлению рассеется».

Рембо даже и не думал отвечать на это письмо. Хотя можно было ещё раз посмеяться над Верленом или оспорить его крайности, грубости, притом что, характеризуя «гнев» Артюра, он выказал проницательность.

Артюр продолжал задаваться вопросом о своём будущем, даже подумывать о том, чтобы сдать экзамены на бакалавра, а за несколько дней до нового года в возрасте семнадцати с половиной лет его сестра Витали умерла от туберкулёзного воспаления коленного сустава, распространившегося по всему организму. Артюр вместе с одним из соседей сам пошёл в мэрию сообщить о её кончине. Потеря юной сестры потрясла его, особенно если принять во внимание, что он лучше узнал её и сблизился с ней в июле 1874 года в Лондоне. Он чувствовал, что ему надо ещё некоторое время побыть в Шарлевиле при матери.