Берта Исла - Мариас Хавьер

– Не пойму, чего ради Томас впутался в такие дела, – сказал он, словно эта тема очень занимала его и не давала покоя, хотя тон у него был отнюдь не вопросительный, никаких сомнений Мигель явно не испытывал. – Он ведь большую часть жизни провел тут, а значит, не должен быть большим патриотом Англии. Из подобных переделок обычно выкарабкиваются с трудом, дорогая Берта, если вообще выкарабкиваются. Я знал пару таких людей и наблюдал судьбу еще нескольких. Как правило, это кончается для них помешательством или гибелью. А тот, кто избегнет казни и не сойдет с ума, под конец не может понять, кто он есть на самом деле. Они губят свою жизнь или разрубают ее пополам, и две эти части непримиримы и вечно ведут борьбу между собой. Люди теряют собственную личность и даже память о прошлом. Некоторые годы спустя пытаются вернуться к нормальному существованию, но не способны, не умеют включиться в гражданскую жизнь, назовем это так, в пассивную жизнь, лишенную неожиданных встрясок и крайнего напряжения. Например, когда их списывают на пенсию. Независимо от возраста. Если они утратили нужные качества или спалились, их безжалостно выпроваживают вон, отправляют домой или дают возможность прозябать в кабинете. Есть типы, которым еще не исполнилось и тридцати, а они уже чахнут от сознания, что их время прошло. Как это бывает у футболистов. Тоскуют по времени активной работы, когда им были позволены любая подлость и любой обман. Они попадают в зависимость от своего бурного прошлого, а иногда их начинает мучить совесть: остановившись, они понемногу сознают, что делали грязные вещи и от этого было не так уж много пользы или не было вообще никакой пользы. Что там вполне могли бы обойтись и без них – это в лучшем случае. Что любой другой мог бы сделать то же самое вместо них – и ничего бы не изменилось. Что их рвение и постоянный риск оказались почти напрасными, человек в одиночку никогда не может переменить что-то всерьез или сыграть в некой ситуации решающую роль. А еще им становится ясно, что им не дождаться благодарности за их труды, за их талант, за их находчивость и выдержку – в том мире не знают, что такое благодарность или, скажем, восхищение. То, что для них было важно, больше ни для кого важным не является. Да что там говорить, то, что для них стало переломным в жизни… Как Томас мог совершить такую глупость? Как мог быть таким недальновидным? Хочу повторить еще раз: оттуда выкарабкиваются с трудом, с большим трудом и с большими потерями.

Я плохо его слушала, но все же подумала: пока он болтает, все будет хорошо. Он отвлекается и забывает о своей сигарете, забывает ее зажечь. А потом задалась вопросом: а сами-то они кто такие? Надо полагать, он имеет в виду себя, поскольку знает, что именно ждет в один прекрасный день его самого, а их работа, судя по всему, не слишком отличается от той, какую якобы выполняет Томас, иначе он не стал бы меня предупреждать, не стал бы требовать обещания поговорить с мужем. К тому же я не верю, что все это правда, тут какая-то ошибка, они путают Томаса с кем-то другим. Но как мало я знаю на самом деле!

– Он ведь ставит под удар и остальных тоже. Неужели ты и этого не понимаешь, дорогая Берта? Ты думаешь, те, кому он портит жизнь, не попытаются дать отпор? Не попытаются нейтрализовать его любым способом? Не захотят отомстить?

“А вот теперь он уж точно ведет речь о себе самом, – подумала я. – О себе и Мэри Кейт. Они составляют группу, а не просто супружескую пару, но ведут себя так, будто избавиться от Томаса или отомстить должны другие, а не они.

И Мигель как ни в чем не бывало разглагольствует тут, облив бензином колыбель, и по-прежнему держит в руке зажигалку, в которой вроде бы нет бензина, хотя, возможно, несколько капель еще осталось, и их достаточно, чтобы в любой миг вспыхнуло пламя; я сама видела в кино фляжки, в которых вроде бы пусто, но, стоит постучать, оттуда медленно вытекает капля, похожая на каплю пота… ”

Гильермо закашлялся. Я не могла больше этого выносить: – Я сделаю все, что ты хочешь, Мигель. Только прошу, закрой крышку и позволь мне взять на руки сына, я должна его вымыть, от этого ужасного запаха он задыхается, послушай, как он кашляет. Если от него плохо мне, то представь себе, что чувствует ребенок. Он ведь такой маленький, и все у него очень маленькое.

“Лучше я стану говорить ему про запах, а не про огонь, лучше не наводить его на эту мысль”, – тупо повторяла я себе, хотя теперь прекрасно понимала, каким был их замысел с самого начала, понимала, что цель разыгранного спектакля – напугать меня, заставить подчиниться любым их требованиям, заставить пообещать то, что, по сути, обещать я не могла и что от меня не зависит. Я наклонилась над колыбелью и хотела вынуть оттуда Гильермо, позволят они мне это или нет. Но они не позволили, и, увидев мое решительное движение, которое я не довела до конца, Мигель нажал большим пальцем на колесико зажигалки, чтобы выбить пламя, поскольку сигарета по-прежнему торчала у него изо рта. Но и на сей раз зажигалка не сработала. Я не успела вздохнуть с облегчением, только на долю секунды задержала дыхание, и сердце у меня екнуло, – потому что Кинделан закрыл крышку, чтобы тотчас снова ее открыть. И я осталась сидеть с протянутыми руками, замершими на полпути, словно просто не смогла дотянуться до ребенка, одолеть неодолимую и невидимую преграду – то ли решетку, то ли стеклянную стенку, то ли самую сильную из преград – страх. Кинделан глянул на меня и опять хихикнул, явно любуясь собой.

– Что ты такая пугливая? – спросил он вполне дружелюбно. – Я ведь сказал, что ничего плохого произойти не может. Смотри! – Он снова нажал большим пальцем на колесико, но теперь, к его собственному удивлению, появился маленький и неустойчивый язычок пламени, чего я и боялась, только вот долго он не продержался.

Я сделала то, что сделала бы любая мать на моем месте. Я не раздумывая изо всей силы дунула на огонек – и он потух. Я тут же быстро взяла сына на руки. Мне хватило того, что этот слабенький язычок на миг все-таки появился. К тому же я была уверена, что Руис Кинделан завершил свой спектакль. Уверена, что на сегодня опасность миновала, но все могло повториться. Сегодня они устроили только премьеру. Мигель закрыл крышку с характерным щелчком, который ни с чем нельзя спутать, и сунул зажигалку в карман пиджака. Я почувствовала, что могу расслабиться: “Но отныне у меня не будет ни минуты покоя, ведь они способны вернуться. Хотя не исключено, что это просто дурацкая шутка, и завтра я именно так к этому отнесусь”. Вообще-то мы с немыслимой готовностью выбрасываем из головы то, что нас тревожит и пугает, что мешает нам жить нормальной жизнью. На войне в перерыве между бомбежками люди ведут себя так, будто никаких бомбежек и не было, выходят на улицы и встречаются в кафе. А мне было просто необходимо поверить, что ничего страшного не случилось, хотя я все еще видела перед собой супругов Руис Кинделан и опять спросила себя: а кто они такие на самом деле, ведь немыслимо, чтобы так вели себя сотрудники посольства, даже если они постарались, чтобы это выглядело нелепой случайностью. Правда, в случайность я не верила, но разве получится доказать такое и пожаловаться их начальству? Мне оставалось лишь поговорить с Томасом и спросить, есть ли в их словах хоть крупица правды.

Потом Кинделан покрепче закрутил крышку на пузырьке с бензином и сунул его в карман плаща. Два этих ужасных предмета исчезли с моих глаз. Мигель взял мятый плащ, снова перекинул через руку и резко поднялся – его движения всегда были очень ловкими, несмотря на тучность. Мэри Кейт тоже встала. Красная помада на ее губах слегка размазалась, она это заметила, открыла сумочку, достала зеркальце и бумажную салфетку и неспешно вытерла кожу вокруг рта (при этом внимательно осмотрела еще и зубы, чтобы проверить, не попала ли помада и на них). Она вела себя так, словно ничего особенного не случилось. Однако глаза ее то и дело отрывались от зеркала и бегали по гостиной, правда, она старалась больше не смотреть на Гильермо, словно “ангелочек”, как она его обычно называла, перестал для нее существовать. Я изо всех сил прижимала его к себе, закрывая ему рукой головку, пытаясь защитить от этих двоих. Держа сына у груди, я отчетливее чувствовала запах бензина и боялась за легкие малыша, хотя у меня на руках кашлять он перестал. Я, конечно, на всякий случай немедленно покажу его врачам – доктору Кастилье или доктору Аррансе. Было ясно, что супруги Кинделан собрались уходить. Господи, хоть бы они и вправду поскорее уехали в Турцию или Монголию, раз уже выполнили это задание, это гнусное задание. Они невозмутимо двинулись к выходу, я не стала их провожать – лучше было держаться от них подальше. Как только оба оказались за дверью, я быстро закрыла ее на задвижку – из чистого суеверия. Но пока дверь еще была распахнута, толстяк, оказавшись на лестничной площадке, снова улыбнулся и снова хохотнул: