Дорога. Губка - Мари-Луиза Омон

Прислушиваясь, вы научились читать тишину в моей комнате, и с тех пор, как только машинка замолкает, вам кажется, что я краду рабочее время, и все мои недостатки стали вам очень заметны. Мне еще было всё равно, когда из-за ваших новых требований пришлось лишить себя возможности выпить иногда чашечку растворимого кофе (две минуты тишины) или подкрасить губы (тридцать секунд тишины) — я ни гурманка, ни кокетка и спокойно могу отложить эти маленькие удовольствия на потом. Но я вам никогда не прощу, что вы заставили меня печатать на машинке в том самом ритме, в котором заставляли работать несчастных рабочих, стоявших у конвейера сто лет назад. Вы меня унизили и измотали, вы даже покусились на мою семейную жизнь, потому что мне пришлось уносить работу домой, чтобы не потерять самоуважения. Так у меня не стало свободного времени никогда. Вы знаете, возможно — это уж точно, — что такое для служащей рабочая неделя, но вы не знаете, что такое для нее уик-энд, особенно если она замужем и у нее дети; от одной субботы до другой, от одной стирки до другой, от одной уборки до другой, от одной ссоры до другой вздохнуть некогда, время пролетает. Каждый понедельник я строю проекты на субботу, но дела все накапливаются, возникают новые, а у меня так и не хватает времени сделать их: как следует. Вот почему у меня в палисаднике ничего не растет: когда я хочу посадить там что-нибудь, у меня нет времени, а когда у меня оно есть, уже не время сажать.

Вы даже украли у меня возможность как следует поругаться с мужем. У нас и раньше-то на ссоры было только воскресенье, на то, чтобы высказать друг другу все, что накопилось на сердце за неделю. А теперь у нас больше не бывает времени на такую чистку. И поэтому моя любовь умерла.

Наше супружеское ложе стоит в алькове; перед глазами каждого из нас кусок стены. До тех пор, пока вы не разрушили моей жизни, с каждой стороны висело по картине: одна во вкусе мужа, другая — в моем. Я не скажу, какие, потому что вы, может быть, улыбнетесь, а я не доставлю вам удовольствия насмехаться надо мной.

Когда вы вмешались в нашу жизнь, когда вы отняли у нас нечто большее, чем хлеб изо рта, отняли время на общение, возможность разрядиться, высказать то, что накипело, как все это делают, мы принялись увешивать свои стены картинками, фотографиями, статьями из газет, чтобы побольнее обидеть друг друга. Каждый вечер мы прицепляли что-нибудь новенькое и были такими несчастными, что засыпали, повернувшись спинами друг к другу. Теперь мы уже ничего не прикалываем. Нас даже на это больше не хватает.

Только моя младшая дочка радуется этой перемене, потому что она боится, когда кричат, и ей кажется, что мы стали совсем спокойными, но это ненадолго: она скоро почувствует, что между ее отцом и матерью теперь пустота.

Выводы из этой записи вы сделаете, какие захотите. Полагаю, что передача этой кассеты расценивается как оскорбление, нанесенное вышестоящему лицу, и вы, безусловно, имеете право выставить меня за дверь. Да еще с доказательствами в руках!

Мне все равно. Может, этого я и жду, мне самой не хватает смелости сделать первый шаг.

Сама я не уволюсь, я хочу, чтобы у меня был еще один повод для ненависти. Но даже если мне придется остаться на месяц или два без работы, я буду рада, что рассталась с вами. По крайней мере, я со спокойной душой хоть это время проживу нормальной супружеской жизнью, где всего поровну — и поцелуев, и упреков.

Мне не терпится очистить стены нашей спальни от всех глупостей, которые мы там понацепляли».

Странность того, что было сказано, ошеломила меня меньше, чем страстность тона и драматические интонации. В такой скромной, если судить по ее внешнему виду и манерам, Натали Бертело я открывала не просто артистку, а трагедийную актрису.

Молчание, последовавшее за размышлением о двух враждебных стенах в семье Бертело, показалось мне финальной нотой этого объявления войны, и я уже собиралась выключить магнитофон, когда услышала учащенное дыхание Натали и поняла, что будет постскриптум.

«Несколько недель назад вы подарили мне этот браслетик в знак того, что мы проработали бок о бок десять лет, и я сначала была растрогана. Я сказала себе: „В конце концов, не такой уж он злющий“. Я, шляпа, растаяла, и вы, конечно, упивались, моим видом. Эти семь тоненьких серебряных колец показались мне изящными и веселыми — они звенели, как хрусталь. И если уж говорить с вами начистоту, я сказала себе без обиняков: „Здорово он раскошелился, папаша Мартино“. Это было грубо, но это — доказательство того, что я расчувствовалась, я была признательна вам за минуту внимания и небольшую сумму, потраченную на ту Бертело, с которой вы обращались, как с собакой, с тех пор, как эта паршивая перегородка разделяет нас.

Вы посоветовали мне надеть браслет на правую руку. „Чтобы не закрывать ваши красивые часики“, — сказали вы, и я надела его на правую руку. Святая невинность!.. Мне понадобилось всего день или два, чтобы понять, что вы привязали мне погремушку. Вы подумали: „Когда она не будет печатать на машинке, я хотя бы буду знать наверняка, что она пишет, работает“. При каждом движении моей руки браслет звенит, и я уверена, что вы уже научились по этому позвякиванию распознавать, в каком месте комнаты я нахожусь и что именно делаю.

У вас слух слепца, мсье Мартино, и я боюсь, что вы можете не сегодня завтра привезти из своей деревни собаку-ищейку и посадить ее под моей дверью, чтобы она лаяла, когда я пойду в уборную. Вчера я браслета не надела и увидела, как вы помрачнели, взглянув на мою руку.

Эту кассету, мсье Мартино, я дам послушать своим коллегам, но вы не услышите ее никогда. Уйти я не уйду, это притворство, вроде как я говорю Жерару, что складываю чемодан и ухожу к маме. Я не могу позволить себе роскошь оставить вас, мсье Мартино, как я не могу разрешить себе оставить Жерара. Мне смешны „девочки“ с их свободой для женщин и профсоюзы с их свободой для трудящихся. Иногда я складываю чемодан. Это опьяняет. Послушайте, когда в следующий раз я буду это делать, непременно положу в него ваш браслет. Да, этот, не удивляйтесь, вы его больше у меня на руке не увидите. Во всяком случае, не часто будете видеть. И время от времени я буду наговаривать кассету, это опьяняет еще больше, чем складывание чемодана. Потому что мне наплевать, если я вас больше не увижу. А Жерар, да, Жерар — совсем другое дело. И потом, это забавно: когда я думаю о нем, мне еще труднее выносить вас, а думая о вас, я его выношу легче. В конце концов, женщина чувствует себя свободной, если у нее в жизни не один-единственный мужчина».

На этот раз лента крутилась в тишине, слышалось только легкое поскрипывание магнитофона.

Когда я спустилась вниз, Паскаль сидел перед телевизором, а на ногах у него уже были тапочки на меху. Никогда не видела человека, который бы так мерз. Я ничего ему не сказала об истории с Бертело, но он спросил:

— Не знаю, что за звуковой материал ты притащила, но это по крайней мере Сара Бернар, да?

В другой день я бы просто ему ответила: «Да, в этом роде», потому что считаю совершенно ненужным распространять свою служебную жизнь на наш домашний вечер. Но в этот раз я сказала:

— Это не Сара Бернар, а моя сослуживица, у нее настоящее театральное дарование.

Паскаль был тронут моей откровенностью. Он подсунул носок тапочки под бок Антонию, спавшему на коврике перед телевизором, и сказал:

— Мы проведем прелестный вечерок.

Я ответила:

— Почему бы и нет? — хотя в любой другой день под предлогом работы закрылась бы на втором этаже. Не для того, чтобы испортить удовольствие Паскалю, а потому что не выношу, когда забегают вперед и занимают время, которое еще не настало. Никто не может знать, когда выпадет «чудный вечерок».

Антоний приоткрыл глаз. Паскаль улыбнулся, обрадованный моим добрым расположением духа, поманил пса, и тот прыгнул к нему на колени. Даже эта картина образцового семейного счастья не вывела меня из себя и я не возмутилась, что нарушается наше с Антонием соглашение.

Мы сели за стол очень поздно, и, к собственному удивлению, я рассказала Паскалю свой день, вместо того чтобы заложить белье в стиральную машину, как делаю это каждый вторник и каждую пятницу после ужина. Болтая без умолку, я получала даже удовольствие от своего безделья. Устроившись в кресле, я выкурила сигарету и на десерт выпила бокал вина. «Это оргия», — сказал Паскаль, и я ответила: «Да». У меня, наверно, было серьезное выражение лица, потому что улыбка Паскаля угасла. Тем не менее он предложил мне посмотреть его последние слайды.

Удивительно, что такой доброжелательный человек упорно предлагает мне развлечения, которых я терпеть не могу и даже побаиваюсь, но на самом деле он не знает ни того, что я их опасаюсь, ни того, что я терпеть их не могу. Я, пожалуй, никогда своему мужу не признавалась, что боюсь, умираю от страха. Он не очень наблюдателен, а может, просто скрывает это. Во всяком случае, похоже, он никогда не замечал, что я почти всегда уклонялась от этих просмотров, и никогда моих отказов не комментировал.