Дорога. Губка - Мари-Луиза Омон

— Надо снова отправляться на поиски, — говорит Мари.

— Я пойду. Я! Мадам Казизе! — кричат машинисточки, которые недавно окружали мадам Катана.

Они словно школьницы, расталкивающие друг друга, чтобы стереть с доски. Машинистки подчиняются начальникам трех разных отделов, и, чтобы уйти, им надо отпрашиваться у всех троих. Мари идет в эти отделы и сообщает официальную версию событий, которая теперь такова: Натали Бертело стало плохо сразу после обеда. Без четверти четыре она пришла к нам за таблеткой от головной боли. Мадам Казизе посоветовала ей выпить очень крепкого и очень сладкого кофе. Мадам Бертело набросила на плечи пальто, несмотря на теплую погоду, и сказала, что она ненадолго. С тех пор мы не можем обнаружить никаких ее следов, а прошло не меньше полутора часов. Возможно, она захотела посидеть в каком-нибудь более уютном местечке, чем соседнее кафе-табак. Возможно даже, почувствовав себя еще хуже, она взяла такси и поехала домой. К сожалению, телефона у нее нет, и убедиться в этом мы не имеем возможности. С другой стороны, оставаться равнодушными к ее дальнейшей судьбе мы тоже не можем — а вдруг она в критическом положении: она где-то там одна, и ей стало плохо. Мари ловко сгущает факты, расцвечивает их всеми цветами радуги, в зависимости от того, к кому обращается, подгоняет их под индивидуальность каждого из начальников, которые распоряжаются временем машинисток: мсье Донно, мсье Маркби и мадам Гардедье-Жозафат. Она даже безо всякого стеснения пристегивает к делу и мсье Мартино; изумляется, что он проявил подобное непонимание. Это было бы еще извинительно, если бы Натали Бертело была посредственным работником, но все в Центре знают, какой она способный человек, как предана своему начальнику, знают, как усердно и с каким рвением трудится… В любое время дня, проходя мимо комнаты, где она сидит, всегда слышишь стук машинки Натали. Неужели из-за того, что волей обстоятельств эта машинка на некоторое время затихла, мадам Бертело должна быть осуждена без суда и следствия?

И тут происходит нечто невероятное: мсье Донно и мсье Маркби в сопровождении мадам Гардедье-Жозафат присоединяются к толпе в коридоре. Все трое прислоняются к стене, а мадам Гардедье-Жозафат принимается курить, как отец семейства в роддоме. Сначала их присутствие несколько остужает пыл собравшихся, но, когда мсье Маркби громогласно заявляет: «Ну и надоел же этот Мартино», — все расслабляются, устанавливается атмосфера близкого триумфа, как бывает, когда освобождают города. Я и сама поддаюсь общему настроению, даже дышу глубже.

Новости, к сожалению, плохие. Карин, Вероника и Эллен возвращаются одна за другой не солоно хлебавши: «Мы преуспели только в том, что к нам без конца приставали». Мари бледна, я удивляюсь тому, насколько она принимает все близко к сердцу. Правда, я удивляюсь и себе, тому, с каким пылом участвую в событиях. Я откладываю свои драгоценные бумажки, тоже иду в коридор, сажусь на пол возле Мари и Антуанетты, они точно резные фигуры на носу корабля — впереди движения.

Мало-помалу разговоры стихают; молчание вскоре достигает наивысшего накала. Пять часов сорок минут. В шесть часов мы будем иметь право не подходить больше к телефону. Впрочем, мсье Мартино и в голову не придет звонить после шести. Поскольку он пытается обвинить Натали в нарушении ее обязанностей, он сам вынужден оставаться в рамках служебного распорядка. Значит, нам остается ждать двадцать минут. У меня такое ощущение, точно мы сейчас выйдем наконец за пределы минного поля, по которому долго шли. Последние минуты чреваты большей опасностью, чем все предыдущие, слишком уж сконцентрировалась в них вся наша надежда, смешанная с осторожностью и ожиданием. Настоящая тревога хватает час за горло. Меня больше не удивляет осунувшееся лицо Мари, то, как мы переживаем этот военный эпизод, кажется мне естественным, точно так же, как естественна возникшая вдруг между нами и так мало нам знакомая: волнующая солидарность, которая, должно бить, рождается среди партизан или тех, кто уцелел после землетрясения.

Меня все больше и больше настораживают пустяки — кто-то встряхнул вынутый из кармана платок, чтобы стереть пот со лба, кто-то нервно барабанит пальцами по стене.

В ту минуту, когда мы начинаем думать, что спасены, в минуту, когда многие уже, бросив взгляд на часы, опустили руку, несколько успокоившись, раздается телефонный звонок. Мадам Клед вскрикивает и хватается за сердце, а Мари шепчет: «Все пропало».

— Сними ты трубку, — говорит Мари, обращаясь к Эллен, — надо попытаться выиграть время. Притворись дурочкой, переспроси несколько раз, кто говорит, скажи, что плохо слышно, а потом позови меня.

Эллен играет свою роль вполне естественно, но больше двух минут ей протянуть не удается. Мари принимает эстафету и кричит «алло» своим самым ледяным тоном; я чувствую, что она готова к любым сражениям.

В этот момент в глубине коридора появляется сильно хромающая Натали, которую с одной стороны поддерживает мадам Катана, с другой — Каатье Балластуан, вернувшаяся из Шартра. Свободной рукой мадам Катана прижимает к сердцу бальзамин, порастерявший листочки в бурных событиях дня.

Мадам Клед не знает, как выразить свою радость, эта двойная развязка приводит ее в восторг, она хлопает в ладоши. Никто не может остаться равнодушным к этому сигналу, аплодисменты вспыхивают то здесь, то там, наконец бешено взрываются, из каждой груди вырывается радостный вопль.

Мари, растерянная, зажимает рукой трубку!

— Она здесь?

— Она здесь!

— Подождите минутку, мсье, я позову мадам Бертело… Ну разумеется, она тут.

Мари холодна как лед, чувствуется, что мсье Мартино на том конце провода принимает это к сведению.

В коридоре растет сумятица. Натали пытается объяснить, как подвернула ногу на пороге клиники, выходя от золовки. Превозмогая боль, она поднялась в родильное отделение, надеясь, что кто-нибудь из медсестер окажет ей помощь, но ей пришлось прождать больше часа, пока наложили повязку.

Мадам Катана бессвязно рассказывает о своих поисках, о том, как она обнаружила распростертый на тротуаре бальзамин, наполовину выпавший из горшка. Вдруг она принимается плакать и восклицает:

— Кажется, теперь я имею право на отдых!

Антуанетта завладевает цветком и прижимает его к груди, как на экранах телевизоров матери обнимают своих детей, спасенных из рук похитителей.

Мари отводит в сторону Натали и сообщает ей официальную версию событий, которую мы вынуждены были придумывать по ходу дела, пока шло время, версию, которую Натали должна изложить мсье Мартино и поддерживать, невзирая ни на что, поскольку Донно, Маркби, не говоря уж о мадам Гардедье-Жозафат, думают, что она истинная; версию, куда сама Натали должна как-то вплести свой настоящий вывих. Лично мне кажется, что путь от мигрени к растяжению связок не так уж легок. Похоже на радиоигру, когда вам предлагают вставить в беседу какое-то определенное слово, но мадам Бертело, кажется, это не тревожит. Она уверенно идет к телефону, и мы слышим, как она дает отпор мсье Мартино с беспощадной мягкостью, прекрасно владея собой, как ребенок Иисус, разговаривающий с учителями во Храме, или как Жанна д’Арк, борющаяся с епископом Кошоном. Стоя у открытой двери, мы с восторгом слушаем ее. Сияющая мадам Клед наклоняется ко мне и шепчет:

— Смотрите-ка, прямо будто д’Артаньян точно в срок доставил подвески королевы.

Я остолбенела от изумления. Вот откуда моя память делала мне знаки, вот почему сегодня под вечер на каждом шагу возникали передо мной знакомые расселины.

Обычно всякое напоминание о моем нелепом детском союзе с вымышленным персонажем вселяет в меня тревогу. Замечание Антуанетты, наоборот, дает мне ощущение полноты, какой-то завершенности, и я совершенно счастлива, что вновь встретилась с прежним сюжетом: слабая женщина, подвергавшаяся издевательствам и преследованию, в конце концов спасена благодаря всеобщему участию и кропотливой работе случая.

XI. Бен Гур[8]

Вопреки своему обыкновению в четверть седьмого я все еще не ушла с работы. Надо было послушать, как Натали прокомментирует свой диалог с мсье Мартино, мы ведь слышали только ее реплики, по правде сказать, довольно блистательные и к тому же вполне содержательные, дающие верное представление о разговоре в целом. Она с удивительным мастерством сыграла перед нами роль своего начальника. Это был завораживающий спектакль, даже Донно и Маркби остались не задумываясь, а мадам Гардедье-Жозафат, уже натянувшая свой кардиган и объявившая, что ее ждет семья, снова уселась, не в силах отказаться от представления.

Я даже не беспокоилась, что упущу свой автобус. Было нечто завораживающее в том, что роль ненавистного персонажа играло существо обычно безликое, преображенное именно этой ненавистью. У Мари даже расширились зрачки, так напряженно она внимала спектаклю. Каатье, прибывшая с подвесками — то есть с Натали, — и ничего не знавшая о предыстории событий, сидела с открытым ртом, а мадам Клед, казалось, была сражена страхом.