Левиафан - Роберт Шей

— Первородный грех, да? — сардонически произнёс Джо.

— Тебе, Джо, следовало бы самому создать религию, — заметил Хагбард.

— Почему?

— Потому что ты редкостный скептик.

— Мы вернёмся в Америку, правда? — спросил Джордж. — И приключение будет более или менее окончено?

— По крайней мере, эта его фаза, — отозвался Хагбард.

— Ладно. Я хочу попробовать написать о том, что мне довелось увидеть и пережить. Увидимся позже, ребята.

— Вечером в кают-компании будет роскошный ужин, — предупредил Хагбард.

— И не забудь, — напомнил Джо, — что «Конфронтэйшн» имеет преимущественное право на все, что ты напишешь.

— Поцелуй меня в жопу, — донёсся голос Джорджа из-за закрывающейся двери.

— Все равно больше нечем заняться. Дайте две, — сказал Отто Уотерхаус.

— Как это, не понял, — удивился Гарри Койн. — А как же та нигра, Стелла, твоя девчонка? Почему ты не с ней?

— Потому что её не существует, — сказал Отто, забирая с полированного стола две карты, которые ему сдал Джон-Джон Диллинджер. Мгновение он внимательно изучал их и затем опустил в кувшин банкноту в пять тонн льна. — Как не существует мисс Мао и не существует Мэвис. За ними скрывается одна женщина, а все, что со мной было, — галлюцинация.

— В мире нет ни одной женщины, о которой нельзя было бы сказать то же самое, — высказался Диллинджер. — Сколько тебе, Гарри?

— Три, — ответил Гарри. — Ну и дерьмо же ты мне сдал, Джон-Джон. Если задуматься, ты галлюцинируешь все время, пока занимаешься сексом. В этом вся его прелесть. И это объясняет, почему я могу трахать что угодно.

— Я возьму только одну, — сказал Диллинджер. — Мне идут хорошие карты. А что ты видишь, когда трахаешь деревья, маленьких мальчиков и всякое такое, Гарри?

— Белый свет, — ответил Гарри. — Огромный прекрасный ясный белый свет. На этот раз я ставлю десять тонн льна. — Видать, не такие уж и дерьмовые у тебя карты, — заметил Уотерхаус.

— Войдите, — сказал Джордж.

Дверь в каюту открылась, и он выронил пишущую ручку. Перед ним стояла Стелла.

— У нас небольшая проблема, да, Джордж? — сказала она, входя в каюту и присаживаясь рядом с ним на койку. — Наверное, ты на меня сердишься, — она положила ладонь ему на колено. — Тебе кажется, что моя личность — сплошной обман. Да, в каком-то смысле это так, я тебя обманывала.

— Я потерял и тебя, и Мэвис, — с горечью произнёс Джордж. — Вы обе — одна и та же женщина. Вы бессмертны. Вы — не люди; и я не знаю, кто вы. — Внезапно он ощутил надежду. — Если только все, что происходило прошлой ночью, не было галлюцинацией. Может быть, во всем виновата кислота? Ты действительно можешь превращаться в разных людей?

— Да, — ответила Мэвис.

— Не делай этого, — попросил Джордж. — Это меня слишком расстраивает.

Он украдкой бросил на неё взгляд. Это была Стелла.

— На самом деле я не понимаю, почему это настолько меня беспокоит, — признался Джордж. — Пора бы уже ко всему относиться спокойно.

— Тебя когда-нибудь волновало, что, любя меня, ты был влюблён ещё и в Мэвис? — спросила Стелла.

— Не очень. Потому что, судя по всему, это ничуть не волновало тебя. Сейчас я понимаю почему. Как ты могла ревновать, если вы с Мэвис — одна и та же личность?

— На самом деле мы не одна и та же личность.

— В каком смысле?

— Тебе не приходилось читать «Три лика Евы»? Вот послушай… Этот роман, в лучших традициях любовных романов, начался в

Париже. Её знали как знаменитую голливудскую актрису (на самом деле она была одной из Первоиллюминатов); он приобрёл широкую известность как миллионер и прожигатель жизни (на самом деле он был контрабандистом и анархистом). Представь себе кадры из «Касабланки» — Богарт и Бергман. Все было примерно так же: страсть настолько сильная, Париж настолько прекрасный (возрождающийся после войны, в которую он был ввергнут в киноэпопее с Богартом и Бергман), пара столь сияющая, что любой достаточно тонкий наблюдатель мог предсказать бурю. Так вот, буря разразилась в ту ночь, когда он признался, что является магом, и сделал ей некое предложение. Она его тут же бросила. Через месяц, уже в Беверли-Хиллз, она поняла: то, что он просил, было её судьбой. Когда же она попыталась его найти, он, как это часто бывает с Хагбардом Челине, скрылся от глаз общественности, временно передал свой бизнес в другие руки и залёг на дно.

Через год она узнала, что он снова стал публичной фигурой и якшается с английскими бизнесменами сомнительной репутации и с ещё более подозрительными китайцами, директорами импортно-экспортных фирм Гонконга. Она разорвала контракт с крупнейшей голливудской киностудией и отправилась в британскую колонию, но там узнала, что он снова исчез, а его недавние дружки находятся под следствием по подозрению в причастности к торговле героином.

Она нашла его в Токио, в отеле «Империал».

— Год назад я решила принять твоё предложение, — сказала она ему, — но теперь, после Гонконга, уже не уверена.

— Телема, — сказал он, глядя на неё из дальнего конца номера, который, казалось, был спроектирован для марсиан; на самом деле номер создавался для уэльсцев.

Она резко села на диван.

— Ты в Ордене?

— В Ордене и против Ордена, — сказал он. — Моя реальная цель — его уничтожить.

— Я одна из высшей Пятёрки в Соединённых Штатах, — нетвёрдо произнесла она. — Почему ты считаешь, что я от них сейчас отвернусь?

— Телема, — повторил он. — Это не просто пароль. Это Боля.

— «Орден — моя Воля», — процитировала она слова из старинной Клятвы Посвящения, придуманной Вейсгауптом.

— Если бы ты действительно в это верила, то не была бы сейчас здесь, — сказал он. — Ты разговариваешь со мной потому, что часть тебя знает: человеческая Воля не может быть с внешней организацией.

— Ты говоришь как моралист. Довольно странно слышать это от торговца героином.

— Ты тоже говоришь как моралистка, и это довольно странно для служительницы Агхарти. — Никто не разделит эту судьбу, — произнесла она с бойким акцентом кокни, — если он изначально не моралист. — Они оба рассмеялись.

— Я в тебе не ошибся, — сказал он.

— Но, — перебил Джордж, — неужели он на самом деле занимается героиновым бизнесом? Какая гадость!

— Ты тоже говоришь, как моралист, — сказала она. — Это часть его Демонстрации. Любое государство могло бы положить конец его бизнесу на своей территории, — как это сделала Англия, — легализовав дурь. Пока они отказываются это делать, существует чёрный рынок. Он не хочет допустить, чтобы этот рынок монополизировала Мафия. Он хочет, чтобы чёрный рынок был свободным рынком. Если бы не он, множество наркоманов, которые сегодня живы, были бы уже мертвы от грязного героина. Но давай я буду рассказывать историю дальше.

Они сняли виллу в Неаполе, чтобы начать трансформацию. В течение месяца единственными людьми, которых она видела помимо Хагбарда, были двое слуг, Сад и Мазох (позже она узнала, что на самом деле их звали Эйхманном и Келли). Каждый день начинался с того, что они подавали ей завтрак и спорили. В первый день Сад отстаивал материализм, а Мазох — идеализм; на второй день Сад пропагандировал идеи фашизма, а Мазох — коммунизма; на третий день Сад настаивал, что яйца надо разбивать с тупого конца, а Мазох с такой же горячностью утверждал, что с острого. Эти споры происходили на высоком надменно-интеллектуальном уровне, но казались абсурдными из-за того, что на Саде и Мазохе всегда были клоунские костюмы. На четвёртый день они спорили по поводу абортов; на пятый — об эвтаназии; на шестой — о фразе «Жизнь стоит того, чтобы жить». Она все отчётливее понимала, сколько времени и денег пришлось потратить Хагбарду на их обучение и подготовку: каждый из них спорил не менее искусно, чем первоклассный защитник в суде, и приводил в поддержку своей точки зрения множество тщательно собранных фактов; но при этом клоунские наряды мешали воспринимать их всерьёз. Утром седьмого дня они спорили на тему «теизм или атеизм?»; на восьмой день — на тему «индивидуум и Государство»; на девятый день — о том, считать ли ношение обуви сексуальным извращением. В конце концов все споры стали казаться ей одинаково несущественными. Утром десятого дня они спорили о реализме и антиномианизме; на одиннадцатое утро — о том, есть ли внутреннее противоречие в утверждении «Все утверждения относительны»; на двенадцатое утро — о вменяемости человека, который жертвует собственной жизнью ради страны; на пятнадцатое утро — о том, что оказало бо'льшее влияние на формирование итальянского национального характера: спагетти или Данте…

И это было только начало дня. После завтрака (который подавали ей в спальне, где вся мебель была золотой, со скруглёнными углами) она отправлялась в кабинет Хагбарда (где всё было в точности как внутри золотого яблока) и смотрела документальные фильмы о ранне матриархальной стадии греческой культуры. Через каждые десять случайно выбранных промежутков времени выкликалось имя «Эрида». Если она успевала откликнуться на него, по жёлобу в стене скатывалась шоколадная конфета. Через каждые десять других случайно выбранных промежутков времени выкликалось её собственное имя; если она откликалась, её легонько било током. Спустя десять дней система несколько изменилась: если она откликалась на своё имя, её било током сильнее, чем раньше, а если на имя «Эрида», немедленно входил Хагбард и доставлял ей половое удовлетворение.