Рассказы о Ваське Егорове - Радий Погодин

Они медленно подняли головы. Глаза их встретились.

— Выпьем, Лидия, — сказал Василий. — Кресты Панька поджег. Мы с тобой свидетели. Давай за тебя.

— Давай, — сказала она.

Васька подвинул свою табуретку, сел рядом с ней. Так, подперев головы, они посидели, согретые вином.

— Я пойду, — сказал он. — Пойду ночевать к Сереге.

— Ночуй здесь.

— А ты?

— Я к Любе пойду.

— Странно...

— Ты гость... Я чистые простыни постелю...

Василий плескался в озере. Не мог он завалиться на чистые простыни весь пропотевший. В черном пространстве кружили черные птицы. Изредка они протяжно вскрикивали. Шум их крыльев был близко. Известковый запах пожара растворялся в воде. Над озером была такая чернота, как если антрацит помазать бы еще и дегтем.

На площади возле часовни Василий столкнулся с Любкой и Михаилом. Тракторист отхромал в сторону и Ваську за собой поманил.

— Ты, студент, не интеллигентничай. Ты как надо ночуй. Она ведь с любым не повалится. Она, может, тебя уже год дожидается.

— Я только гость — пришел и ушел.

— Она и ждет гостя. Мужики все поначалу гости.

Учительница уже прибрала в комнате и сидела, дожидалась Василия со сложенными на коленях руками.

— Ложись, — сказала она. — Я пойду.

— Я на полу лягу.

— Зачем же на полу? Кровать. Чистые простыни. Приятно ведь, когда чистые простыни.

Он не поднимал головы, боялся, что, глянув на нее, озлобится и даст ей пощечину.

— Тебя проводить?

— Я не боюсь темноты. — Она прошла мимо него к тумбочке, взяла оттуда ночную рубашку, завернула ее в полотенце. — Спокойной ночи... — Подождала немного, затем торопливо и виновато прошмыгнула в дверь.

Васька разделся, сдернул одеяло с аккуратно застланной постели, сел громко — всем весом, ударил кулаком по подушке и закурил. Выругался и задул лампу.

Скрипнула дверь.

— Извините, — сказала учительница. — Я позабыла ботинки. Мне завтра с ребятами лен дергать.

Васька растерялся, не зная, как погасить самокрутку, и стесняясь своих голых ног, слабо светящихся в темноте. Самокрутку он погасил о свою пятку и, морщась от ожога и чертыхаясь про себя, прикрылся одеялом.

— Вы спите? — спросила учительница, продвигаясь к плите.

Он схватил ее в темноте за руку.

— Хватит, черт побери!

— Мне ботинки...

— А я говорю — к черту!

Он потянул ее за руку. Она, как лодка на воде, сначала слабо противясь, пошла к нему, села на кровать и, все еще двигаясь вперед, ткнулась в него, как в берег.

— Любка меня впихнула. Вон, за дверью стоит, — сказала она и заплакала.

За дверью послышался смешок и уходящие шаги.

Васька гладил ее волосы, ее плечи и все говорил, как бы вырастая над собой и над нею, как бы глядя на себя и на нее сверху.

— Не плачь. Перестань. Все образуется. Ты уедешь отсюда в город... — "А что, если она девушка? — подумалось ему тоскливо. — Так и есть, наверное девушка". — Мужа найдешь приличного...

Она отстранилась от него. Встала. И вдруг с неловкой и грозной поспешностью принялась сбрасывать с себя одежду. Оставшись нагой, сказала:

— Замолчите, пожалуйста.

Она легла и с такой же неистовой решимостью прижалась к нему.

Он гладил ее и говорил ей что-то, все говорил и говорил, и утешал, и жалел. Его теснило и душило напряженное, прижимающееся к нему тело. Он задыхался. Глох. И, уже почти оглохший, услышал:

— Мне сына. Слышите, пожалуйста. Мне сына...

Толком не поняв этих слов, Васька положил руку ей на грудь. Она съежилась. Он легонько водил пальцами по ее груди, мучительно отыскивая, что бы ей сказать такое, отчего появится легкая нежность и жар.

— А если девочку? — спросил он. — Хорошенькая будет девочка, в маму.

Ее словно судорогой свело.

— Задавлю. При рождении...

Василий икнул.

— Это не твои слова. Любкины.

— Сын будет, на войну пойдет. Погибнет — слава герою. А девочку не пущу жить. Пусть судят. — И она заскулила, голубоватая в темноте и расплывчатая.

Васька спустил ноги с кровати, нащупал табуретку с одеждой. Она схватила его за руку, зашептала, мокро тычась ему в плечо:

— Что вы? Куда? Или не понимаете — мне от вас только сын нужен. Ни поцелуев, ни любви — только сын...

— А разве он не будет моим? — спросил Васька, стыдясь своего вопроса, как словоблудия, но и не в силах его не задать.

Ее голос высох, он крошился, как тонкий белый сухарь.

— А вам-то зачем? Сделали и ушли. И мы вас не потревожим. Не беспокойтесь.

Васька одевался шумно.

— Я думаю, найдется любитель подобной искренности, — сказал он. — Гуд бай, милашка.

Завернувшись в одеяло, она уселась на край постели.

— Проваливайте... Интеллигент!

— Сами вы и есть интеллигентка. — Он ушел, хлопнув дверью.

Деревня стояла тихая, пустынная. Избы и деревья фанерно чернели. И не было ни глубины, ни пространства.

Васька пошел, не раздумывая, куда идет, — ноги вынесли его на площадь перед часовней. "А я ведь к Любке иду, — сказал он про себя и плюнул. Словно очистил рот от налипшей слизи. — Дурак, нужно было сразу идти к ней".

...Васька сидел, прислонясь к часовне. Когда шевелился, часовня за его спиной скрипела. Он долго смотрел на Любкин уснувший дом. Представлял, как стукнет в окно и как, рассердившись, но все же, пожав плечами, она пустит его и будет молчать. Намечтавшись таким образом, Васька встал и направился в сторону озера.

Обрыв уходил в бездонную глыбь, в которой сверкали влажные звезды. Он представил, что земля в этом месте проржавела, как сковородка. Вверху звезды и внизу звезды. Посередке дыра. А здесь, где он стоит, хрупкая корочка ржавчины. Он поколебался немного, так сильно было это ощущение хрупкости под ногами, и, боясь упасть в бездну, цепляясь за ветки кустов, спустился по обрыву на несколько шагов. Пошарив руками у ног — чисто ли, — Васька улегся под деревом. Он уснул, обиженный на себя и на все вокруг. Сон его был скользящим, неглубоким. Потом, пронырнув в долгое темное озеро, он оказался на солнечном берегу.

Ему представилась Река, уходящая за горизонт. Он, озаренный неким чудесным зрением, видел, как перегораживают Реку подводные травы, пытаясь остановить ее ход, но она выдирает их из песчаного грунта и уносит куда-то. Он видел Зойку, Зойка купалась, вся в ясных бликах, и в глазах ее было счастье от ощущения сродства с Рекой. Зойка уплывала и возникала, как бесконечные вспышки солнца, как бесконечное колебание воды.

Потом Васька увидел себя сидящим в аудитории. Университетский профессор, не выговаривающий трех согласных, заявляет, хитро щурясь: "Плотины не вечны — вечна Река". И учительница Лидия Николаевна с воспаленными от слез глазами кричала профессору: "Интеллигент! Мы от ваших бесчисленных деклараций перестали рожать детей!" Профессор улыбался и, поклонившись ей с кафедры, говорил: "Тем горжусь, сударыня, тем горжусь. И если в мире останется два человека, то, надеюсь, один из них окажется интеллигентом, а другой дерьмом. Простите за угощение".

Васька почувствовал удар в висок. Следующий удар — в нос. Васька чихнул. Кто-то нетерпеливый толкнул его в подбородок. Васька открыл глаза — белая ухоженная коза толкала его сухой мордой, подбирая с земли красные яблоки. Она с хрустом жевала их, быстро шевеля рассеченной губой и морща ее от удовольствия. Ниже по откосу на пеньке сидела старуха, козья хозяйка, в кирзовых сапогах и вязаном толстом платке, из-под которого вылезали прямые зеленоватые космы.

— Ах ты, шкура, ах ты, колодница, — говорила старуха. — Ты на нее, дитёнок, рукой, небось отойдет, окаянная. Розка, шкура, не мешай человеку спать. — Ни в старухином голосе, ни в бессонных ее глазах не было строгости. — Ты ее рукой, рукой, да не бойся — по лбу между рогов-то кулаком. Яблоков много, пускай в другом месте ест. Вот, Розка. Вот яблоки. Вот сколько.

Васька сел. Яблоки лежали вокруг него густым слоем, и, приглядевшись, он заметил, что они медленно движутся, текут вниз красным ручьем и негромко колотятся друг о друга. Он увидел яблоню, с которой они падали. Яблоня стояла на краю обрыва, опустив огрузшие ветки до самой земли. Яблоки текли по откосу, обходя его без шума и без напора, дальше по крутизне они катились быстрее и застревали на выступе ниже старухи, образуя небольшое красное озерцо.

— Летошним годом яблоков не было, — сказала старуха. — А нынче — ой, много! Урожай повсеместный. Яблоки к детям. Ой, много ребяток нынче народится. А ты, дитенок, чего же, погостить пришел? Ай уже нагостился?

— Нагостился, — сказал Васька, радуясь утру, старухе и разговору.

— Ну-ну. Стало быть, не понравилась тебе наша деревня. А и все деревни такие. Сейчас бабы землей владеют. Баба в деревне сидит. А чего же ей делать — она и должна сидеть. Мужик, он бегучий, он скрозь деревню идет, туда-сюда, туда-сюда. И активисты ходют. А баба сидит. Хотя и средь баб активистки есть, прости, Господи... — Старуха затаила глаза в морщинах подбровий лишь на секунду, потом глаза ее снова выставились на Ваську хрустальными колокольцами. — А ребятишки-то нарождаются, — сказала она. — Покуда баба в деревне, потуда и жизнь в городу. Побитая она, Россия. Шибко побитая. Больше-то всего город ее побил — активисты. А баба в городу — разве баба? Куда ей в городу ребятишек девать?