В доме своем в пустыне - Меир Шалев

— А если нас поймает Готлиб?

— Не бойся. Несмотря на то что он безногий, у него доброе сердце. А кроме того, за кусочек нашего макового пирога он сделает для меня все.

Готлиб, безногий садовник Дома слепых, с ума сходил по всему печеному. Мальчик Амоас говорил, что по ночам он «едет на своей тележке к Анжелу, чтоб попросить у них горбушку спеченного хлеба». Готлиб особенно любил маковые пироги, которые мои тети пекли по четвергам, но, даже зная об этом, я не переставал его бояться. В сущности, образ этого Готлиба на его большой, сверкающей инвалидной тележке, его могучие руки, которые гребут рычагами, движущими ее колеса, и огромный желтый кот, восседающий на обрубках его ног, — все это врезалось в мою память в мельчайших деталях и вызывает у меня сегодня точно такую же дрожь, как тогда. Оба они, и Готлиб, и желтый кот, давно уже мертвы, но всякий раз, когда я поднимаюсь из пустыни, чтобы навестить Большую Женщину, и вижу десятки желтых котов, что живут сегодня в ее квартале, я снова и снова содрогаюсь. Похоже, будто их страшный праотец раскололся на тысячу одинаковых зеркальных осколков. Верно, никто из его потомков не наделен его размерами, силой и злобностью, но воображение вновь высвобождает в моем теле тот давний ужас.

Черная Тетя взобралась по прутьям ворот, протянула длинную обезьянью руку, потянула и подняла меня к себе.

— Осторожней, тут острые концы. — Она уронила меня по другую сторону ворот и тут же спрыгнула и приземлилась рядом. — Тсс… Эти слепые все слышат.

Из интерната слышались голоса: «Встать! Встать! Встать!» И понукания: «Быстрее! Пошевеливайтесь, пошевеливайтесь!» И вдруг — звук звонкой пощечины и гневное: «Ты встанешь, наконец?!» — а за ним ужасный вскрик ребенка: «Не надо! Не надо! Не бейте меня так! Хватит!»

Черная Тетя застыла.

— Как они могут… — прошептала она. — Бить слепого ребенка! Ведь он даже руку не видит, которая на него замахивается!

— Слепая Женщина никогда их не бьет, — сказал я шепотом. — И еще она умеет предсказывать будущее.

— Отстань от меня со своей Слепой Женщиной, Рафаэль, и потише сейчас.

Длинными молчаливыми шагами, прижав к губам предостерегающий палец, она повела меня в глубь парка. Аккуратные дорожки, посыпанные приятно хрустящим под ногами гравием, пересекали росистую поляну и стекались к декоративному бассейну в самом ее центре. Черная Тетя показала мне на японских золотых рыбок в красно-желтую крапинку: «Смотри, какие большие, Рафаэль, правда — настоящие карпы?!» Рыбы вяло шевельнули медленными, палевого шелка занавесями своих плавников и лениво перевернулись вверх животами в ожидании слепых детей, которые подойдут и погладят подставленную им белизну.

— На них нужно много смотреть, — сказала Черная Тетя, — иначе их чешуя потеряет все свое золото. — Я не понял. — Из-за того, что на них весь день смотрят только слепые, — объяснила она. — И поэтому они медленно-медленно выцветают.

— Как Рыжая Тетя, — пробормотал я про себя.

— Не она одна, — сказала Черная Тетя. — Все мы так, женщины.

Рука об руку, высокие и тонкие, как два гладиолуса, один красный и один желтый, Рыжая Тетя и ее возлюбленный Эдуард гуляли по улицам Иерусалима. Их встречали недобрым взглядом, в них стреляли угрозами, ей не раз кричали: «Стыдись!» и «Английская подстилка!» — и даже такие слова, как «Изменница» и «Шлюха», она тоже слышала не раз. Но счастье шатром укрывало их обоих, и они не обращали внимания ни на кого.

На их свадьбу, которая проходила во дворце Верховного комиссара и в его присутствии, пришли мои Отец и Мать, дядя Элиэзер и Черная Тетя и несколько из культурных приятелей жениха. Молодожены отправились на медовый месяц в Каир и по возвращении сняли себе дом вблизи «Лагеря Алленби»[94], где располагался офис Дяди Эдуарда. Через много лет после этого дядя Авраам показал мне этот их дом. Мне было тогда четырнадцать лет. Учитель велел нам написать работу о «важных домах в Иерусалиме», и Авраам сказал, что возьмет меня на экскурсию по городу, покажет все его важные дома и объяснит, как они построены.

— Я закажу нам Хромого Гершона с его такси, — сказал он, — и мы поедем от дома к дому, как господа.

— Такси стоит уйму денег, — сказал я.

— У меня их достаточно, — сказал Авраам. — Такому человеку, как я, который сидит, как пес, во дворе, для кого ему беречь деньги?! Для детей, которых у него нет? Для Бога, который ему не помог? Деньгами надо пользоваться, Рафаэль.

Чтобы доставить ему удовольствие, я обул в тот день желтые ботинки фирмы «Бустар», перепоясался кожаным поясом, в нагрудном кармане у меня сверкал «Паркер-51», а в руке я держал записную книжку в обложке из льняной ткани. Все эти вещи подарил мне Авраам за год до того, на мою бар-мицву. Ботинки стерлись, пояс мне уже давно не по размеру, а ручку забрала себе Рона, когда мы расстались — «иначе я не уйду, мой любимый», сказала она. Но записная книжка по-прежнему со мной, вместе со списком. Вот: Учительская семинария в Бейт-а-Керем, в которой училась Мама до того, как мы родились, и здание Еврейского агентства[95], построенные из «мизи йауди». Терра-Санта[96] и гостиница «Царь Давид», построенные из «мизи ахмар», как и квартал Зихрон Моше. Лютеранская церковь и Музей Рокфеллера[97] (Авраам показал мне их с крыши монастыря Нотр-Дам де Франс[98], куда мы взбирались, не зная, что годы спустя Рона снимет там ту самую комнату, в которой я был пронзен ее запахом) — из «малхи», излюбленного, светлого «царя всех камней».

Он показал мне угловые камни и замковые камни. Мне смутно помнятся слова «завье» и «дестур», но что они означают, я тогда не записал и потому забыл. Церковь на Русском подворье[99], построенная из сладкого камня, «мизи хилу». Старое здание муниципалитета и Бейт Авихиэль[100] — из камня «каакула». «Дерьмо, а не камень, — скривился Авраам. — Посмотри, какой он становится черный от всей той воды, которую впитывает». И нижний слой здания Центрального почтамта — из того базальта, что «стачивает тебе измиль за какие-нибудь четверть часа».

А потом Хромой Гершон повез нас к дому на Хевронской дороге, и Авраам сказал:

— Это камень «лифтави», из-под Лифты, красный и твердый, а полоса наверху — из светлого малхи. Не камень — король.

— Но что это за дом? — спросил я.

— Это их дом.

— Но учитель сказал «важные дома»!

— Это очень важный дом.

Я получил за ту работу высокую отметку, девяносто, и разъяснение учителя: «Десять пунктов я снял тебе, Рафаэль, из-за некрасивого слова, которое ты употребил в отношении здания муниципалитета, а также из-за того, что, вопреки моим указаниям, ты написал о доме, не имеющем никакой важности».

«Это очень важный дом», — возразил я, но учитель сказал, что в таком городе, как Иерусалим, не может считаться важным дом, в котором какая-то тетя с волосами, горящими, как огонь, жила со своим мужем, а молодой каменотес с разбитым сердцем удрученно ходил вокруг, ожидая, пока она выйдет.

Из этого дома они ходили гулять в соседние районы — в Арнону, и в Рамат-Рахель, и в Армон а-Нацив, и к монастырю Map Элиас, держась за руки, обмениваясь словами и взглядами, глядя на Бет-Лехем[101] и на Иудейскую пустыню.

Своей тонкой стройностью, бежевостью его пиджака и голубизной ее платья они резко выделялись в толпе обычных для Иерусалима согбенных, одетых во все черное людей, и Авраам, который иногда ходил навестить своих друзей из подразделения каменщиков в кибуце Рамат-Рахель, опознал желтеющее выцветшим золотом пятно его головы и горящее рыжим пламенем пятно ее головы и увидел, как Дядя Эдуард вынимает свой швейцарский перочинный нож и нарезает ей грушу тонкими ломтиками. Гневом и любовью пылал он, его тянуло подойти и толкало бежать, и его сердце, как он мне сказал, «думало, что оно вот-вот вспыхнет».

Ее глаза никогда еще не были такими голубыми и глубокими, ее волосы никогда еще не были такими горящими. Вскоре он стал видеть ее не только на Хевронской дороге и вблизи ее дома, но и на других улицах, в любом месте и в любой час. «Я ее видел и днем, и ночью», и даже в промежутке между днем и ночью, и даже сквозь ограды и стены, и особенно сквозь кулаки, прижатые к закрытым глазам.

Я вспомнил. Не всегда в глубины парка слепых, не всегда к постелям дышащих мужчин. Иногда Черная Тетя исчезала совсем в другое место и несколько часов спустя возвращалась с полной корзинкой маленьких, светло-желтых абрикосов «балади», которые она нарвала в каком-то заброшенном, одной ей известном фруктовом саду в горах.

— Где ты была?! — кричала Бабушка. — И почему ты таскаешься туда одна? — Хоть она и рада была совершенно бесплатным фруктам, но беспокоилась о беспутной дочери. — Кто-нибудь еще подстережет тебя там и, не дай Бог, изнасилует.