Арена мрака - Марио Пьюзо

– За них я отвечаю.

И один только Эдди Кэссин понял, что для Моски эти слова были как символ веры, которому он был готов следовать всю жизнь. А Моска улыбнулся, обведя всех взглядом, и повторил на сей раз шутливо:

– За них отвечаю я. – Он покачал головой. – Что может быть лучше?

– А почему ты с этим не согласен? – спросила Энн у Лео.

– Не знаю, – ответил Лео. – Я попал в Бухенвальд совсем молодым. Я встретил там отца, и мы довольно долгое время были вместе. Люди ведь разные. Да и Уолтер меняется. Я вот видел не раз, как он раскланивается – в буквальном смысле раскланивается при встрече со своими соседями-немцами.

Все засмеялись, а Моска раздраженно возразил:

– А я вот понять не могу, как это можно восемь лет просидеть в концлагере и быть таким, как ты, Лео. Да на твоем месте, если бы фриц на меня хотя бы косо посмотрел, я бы его мигом в больницу отправил. И, если бы мне хоть что-то сказали, что мне не по нраву, я бы им яйца отбил.

– Я попросила бы! – воскликнула Энн с притворным ужасом.

– Я этого не могу в тебе понять! – закончил Моска и усмехнулся, взглянув на Энн. Она-то использовала куда более крепкие выражения, торгуясь с «жучками» с черного рынка, которые ее обманывали.

Лео медленно сказал:

– Ты забываешь, что во мне течет немецкая кровь. И то, что делали немцы, они делали вовсе не потому, что они немцы, а потому, что они люди.

Это мне сказал отец. И, кроме того, сейчас у меня все хорошо, у меня новая жизнь, и я бы ее себе отравлял, если бы был жесток с другими.

– Ты прав, Лео, – подхватил Гордон. – Нам не нужны эмоциональные срывы, нам нужно во всем разобраться с точки зрения здравого смысла.

Нам необходимо трезво подходить к вещам и пытаться изменить мир, действуя логически. Так учит коммунистическая партия.

Он произнес это абсолютно искренне и без тени сомнения. Лео долго смотрел на него и потом сказал:

– Я знаю о коммунизме только одно. Мой отец был коммунистом. И лагерь не сломил его.

Но, когда в лагерь просочилось известие, что Сталин подписал пакт с Гитлером, мой отец этого не смог пережить – он умер.

– А что, если этот пакт был необходим для того, чтобы спасти Советский Союз? – спросил Гордон. – Что, если этот пакт был необходим, чтобы спасти мир от нацизма?

Лео склонился над столом и придержал рукой щеку, чтобы унять нервный тик.

– Нет, – ответил он. – Если моему отцу было суждено умереть так, как он умер, то мир не стоит спасать. Я понимаю, это эмоциональный, а не логический подход, который так ценит твоя коммунистическая партия.

В последовавшей за этими словами тишине все услышали, как наверху заплакал ребенок.

– Пойду поменяю пеленки, – сказал Гордон.

Жена одарила его благодарной улыбкой.

Когда он ушел, Энн сказала, обращаясь к Лео:

– Не обращайте на него внимания, – но таким спокойным тоном, чтобы присутствующие не приняли эти слова за упрек. Она вышла на кухню варить кофе.

Когда все стали расходиться, Энн сказала Моске:

– Забегу завтра попрощаться с Геллой.

Гордон обратился к Лео:

– Не забудьте о профессоре, ладно?

Лео молча кивнул, а Гордон добавил добродушно:

– Желаю вам удачи!

Гордон запер за ними дверь и вернулся в гостиную. Энн сидела в кресле, погруженная в раздумья.

– Гордон, я хочу с тобой поговорить, – сказала она.

Он улыбнулся:

– Я тебя слушаю, – и почувствовал острый укол страха. Впрочем, он мог разговаривать с Энн о политике и не раздражаться, хотя она всегда с ним не соглашалась.

Энн встала и нервно прошлась по комнате.

Гордон смотрел на ее лицо. Он любил ее открытое скуластое лицо, прямой нос и светло-голубые глаза. Она была чисто саксонским типом, хотя, подумал он, чем-то походила на славянку. Интересно, может быть, между саксами и славянами были какие-то родственные связи. Надо будет почитать об этом.

Ее слова ударили его наотмашь. Она сказала:

– Тебе пора это прекратить, слышишь, пора прекратить!

– Прекратить что? – спросил Гордон невинно.

– Сам знаешь! – отрезала она.

Боль от внезапного осознания смысла сказанных ею слов и от того, что она посмела такое ему сказать, была столь велика, что он даже не разозлился – у него просто засосало под ложечкой, и он ощутил беспомощное отчаяние. Она посмотрела ему в лицо, подошла и опустилась около него на колени. Только когда они оставались вдвоем, она утрачивала всю свою силу и решительность, становясь нежной и смиренной.

Она сказала:

– Я же не сержусь, что ты потерял эту работу из-за того, что ты коммунист. Но что мы будем делать? Нам же надо подумать о ребенке. Тебе надо работать, Гордон, и зарабатывать. А так ты растеряешь всех своих друзей, если будешь так яростно спорить с ними о политике. Мы же не можем так жить, любимый, это же не может больше продолжаться!

Гордон встал со стула и отошел в сторону. Он был уязвлен в самое сердце – не потому, что она оказалась способной сказать ему такое, а потому, что она, самый близкий ему человек, так плохо его знает. Как она посмела подумать, что он может выйти из партии так, как кто-то может бросить курить или изменить диету! Но ему надо было ей что-то ответить.

– Я думаю о нашем ребенке, – сказал Гордон. – Вот почему я коммунист. Ты что же, хочешь, чтобы он вырос и познал все те же страдания, которые познал Лео, или стал таким, как Моска, которому наплевать на всех и каждого?

Мне очень не понравилось то, что он тут говорил в твоем присутствии, но ему же наплевать, хотя он и уверяет, что симпатизирует мне. Я хочу, чтобы наш сын жил в здоровом обществе, которое не отправит его ни на войну, ни в концлагерь. Я хочу, чтобы он рос в нравственном обществе. Вот за что я борюсь. А ты же знаешь, что наше общество прогнило насквозь, Энн, ты же знаешь это.

Энн встала и подошла к нему. Она уже не была нежной и смиренной.

Она заговорила, как ей показалось, просто и убедительно:

– Ты же не веришь, что в России происходят все эти ужасы, о которых у нас пишут. А я верю, хотя бы и отчасти. Нет, они не сделают жизнь моего сына безопасной. Я верю в свою страну, как люди верят в своих братьев и сестер. Ты всегда говорил, что это национализм. Не знаю. Ты готов идти на любые жертвы за свою веру, но я не готова платить за твою веру страданиями сына. Но, Гордон, если бы я была уверена, что ты им подходишь, я бы не пыталась тебе препятствовать. Но то, что случилось с отцом Лео, – это как раз то, что ждет тебя. Мне показалось, что он рассказал нам об этом для того, чтобы заставить тебя задуматься, это было предупреждение тебе. Или, что еще хуже, ты сам скурвишься. Тебе надо выйти из партии, надо выйти! – Ее широкоскулое лицо обрело упрямое выражение, и он знал, что это непоколебимое упрямство.

– Давай-ка определим, правильно ли я тебя понял, – начал Гордон медленно. – Ты хочешь, чтобы я получил хорошую работу, жил как добропорядочный буржуа и не подвергал опасности свое будущее, оставаясь членом партии. Так?

Она не ответила, и он продолжал:

– Насколько я понимаю, ты это говоришь из лучших побуждений. Ведь в основном у нас одинаковые взгляды. Мы оба хотим счастья своему сыну. Мы только расходимся в методах. Безопасность, о которой ты мечтаешь для него, носит временный характер, эта безопасность зависит только от милости капиталистов, которые управляют страной А я предлагаю… мы сражаемся за всеобщую и постоянную безопасность, безопасность, на которую не могут посягнуть единицы из правящего класса. Ты понимаешь?

– Ты должен с этим кончать, – сказала Энн упрямо. – Тебе надо с этим кончать.

– А если я не могу?

– Если ты не пообещаешь мне, что выйдешь из партии… – Энн остановилась, чтобы облечь свою мысль в слова. – Тогда я уеду с ребенком в Англию, а не в Америку.

Они оба испугались того, что она сейчас сказала, но Энн продолжала тихо, едва не плача:

– Я знаю, что, если ты дашь обещание, ты его сдержишь. Я тебе верю. – И в первый раз за всю их совместную жизнь Гордон разозлился на нее, ибо он понимал, что ее доверие оправданно: он никогда ей не лгал, никогда не нарушал данных им обещаний. Даже личную жизнь он подчинил своей новоанглийской совестливости. А теперь вот она использует его честность, чтобы поймать его в ловушку.

– То есть, проще говоря, – произнес Гордон раздумчиво, – если я не дам тебе обещания выйти из компартии, ты заберешь сына и уедешь в Англию. Ты меня бросишь. – В его голосе не было ни страдания, ни злобы. – А если я дам тебе такое обещание, ты поедешь со мной в Штаты.

Энн кивнула.

– Знаешь, а ведь это нечестно, – сказал Гордон, и теперь он не смог скрыть душевную боль.

Он подошел к стулу и опустился на него. Спокойно и хладнокровно он перебирал в уме все сказанное ими обоими. Он знал, что Энн сделает именно то, что только что пообещала сделать. Он знал, что не сможет выйти из партии и что если он даже выйдет из партии, то возненавидит жену; но он также знал, что не сможет отказаться от нее и ребенка, то есть, может быть, от нее и сможет, но не от ребенка.