Конь бледный еврея Бейлиса - Гелий Рябов

Слава богу, сей неприятный период наступил аж через двенадцать лет после сладостного медового месяца и последующего ночного счастья. Родились трое детей - мальчик и две девочки, в общем - состоялось то, ради чего существует человечество, но все же было очень обидно. Особенно тогда, когда узнал и даже воочию убедился, что жена изменяет. И с кем...

Год тому, вернувшись с дежурства в неурочный час (обыкновенно задерживался с сослуживцами в ближайшей пивной), не нашел в квартире ни детей, ни жены и очень огорчился; пришлось самому разогревать борщ и расставлять посуду. За вторым (жареная картошка с куском мяса - всегда жили небогато, разносолов на столе не обреталось - жалованье не позволяло) остро захотелось огурчиков (Вера умела приготовлять, выходили наособицу остренькие, с чесноком и перцем, горело нёбо, но так хорошо, так благодатно было от этой изощренности), оставил второе недоеденным и отправился в сарай- там выкопали некогда погреб и держали всякую снедь... Когда же вошел туда и увидел открытый люк, - засосало под ложечкой и тошнотный ком подкатил к горлу. Хотел уйти, но любопытство пересилило - заглянул осторожно. То, что увидел, повергло в обморочное и даже хуже того состояние: Вера стояла в неудобной позе у стены, опираясь руками, увы, прямо на земляной пол (у нее такие нежные ручки, ладошки - как бархат, как это можно...), юбка топорщилась где-то на голове, закрывая совсем, сзади пристроился волосатый, совершенно голый приказчик кирпичного завода еврейской больницы, сосед, чтобы его разорвало, Мендель, и, охая, ахая, вскрикивая и подвывая, совершал то, что так любил совершать со своей пухляшечкой сам Василий... (Это она, сука, его и научила... Не сохранила в глубокой тайне то, чему научилась сама в первую брачную ночь.)

- Как ты можешь?! - завопил дурным голосом. - Убью!

Взглянула исподлобья, сбросив юбку с головы небрежным жестом, откинула налипшие волосы со лба (вспотела, гадина!), произнесла лениво и безразлично:

- Когда у мужа мозги и все остальное размякло - жена на все имеет право...

А Бейлис, судорожно натягивая штаны и едва не падая, восклицал:

- Василий, Василий, ты не подумай ничего такого! А что? Что тут было? Я знаю? Давай, Василий, - ты здесь не видел, ты Эстер промолчишь, а я... Я обязуюсь подбросить тебе самолучшего кирпича - сей час как раз ведем обжиг!

Смотрел на них, а в горькой памяти звенела гитара: "Чеберяк-чеберяк, чеберяшечка, с голубыми ты глазами, моя душечка!" - пел ей, ведь и в самом деле были у нее такие удивительные голубые глаза...

Всегда был уверен, знал: песенка эта, "Цыганская венгерка", написана после встречи знаменитого поэта с его, Василия, отцом. Такой был красавец, такой щеголь, что и означает в переводе на москальский язык "чеберяк". Ах, Вера-Верочка... Какая встреча случилась некогда на рубеже веков... Тихий вечер плыл над Лукьяновкой, и луна сияла в самом центре бездонного звездного неба, и все это - над длинным, уставленным яствами и горилкой столом во дворе Сингаевских, давних выходцев из Речи Посполитой, "шляхтицей", "паничей", и так вязко бубнил Петр, родной брат невесты, обнимая за шею и слюняво прилипая остро пахнущим ртом к уху. А Вера - не очень, конечно, юная, но оттого много больше соблазнительная, о, она, милочка попастенькая, исходила таким умопомрачительным запашком, о каком судорожно мечталось еще с дрочильного безбабного отрочества - подкрался однажды в огороде к рядкам, на которых упоительно предавались любви поповна и попов работник Гришатка. О, запах, в нем было все: простор степей, ветер, навоз и то самое, особенное, когда, принюхавшись, сразу же обнаруживаешь особь противоположного пола... Познакомились случайно: Вера пришла на телеграф "отбить" телеграмму родственникам, в Харьков, и сразу обратила внимание на чернявого телеграфиста в форме. Тот обладал усиками, тщательно расчесан ными висками и благоухал такой лавандой, что сразу поняла - он... Познакомились, договорились о встрече, в тот же вечер Василий повел в самый дорогой ресторан - "Семадени", на Крещатике. Гуляли весь вечер, до ночи, и опростали четыре "Вдовы Клико", фунт "салфеточной" и несчетно- осетрины под маринадом. Изумилась: "Откуда у тебя столько денег?" Ответил гордо: "Для избранной женщины ничего не жалко! А деньги... Скажу по совести: копил всю жизнь и вот, промотал в одночасье и тем горжусь!" Это было непривычно, невероятно и казалось сном... Свадьбу сыграли заливисто, с местечковым размахом, ресторан для единственного в жизни события (кто же не убежден, что оно и в самом деле единственное?) выбрали похуже, по деньгам; набралось человек сорок, а может, и все пятьдесят гостей - сослуживцы и холостяцкие знакомые Василия, родня и подружки Веры. Среди них особенно выделялась юная Катя Дьяконова, дочь домовладельцев (редкое среди местных брачующихся и их гостей состояние), хорошенькая, с блеском одетая девушка. Изловив ее на лестнице (ходил покурить), Василий не преминул залезть ей под платье, что по убеждению новоженца - обязаны были делать все женатые мужчины. Катя подняла визг и крик, сбежались гости, Вера с разворота въехала в ухо, долго оправдывался и объяснял, что случилась всего лишь шутка, ничего такого, подумаешь- по-отечески погладил там, где особенно гладко... Прошел год, родился первенец, Евгений, потом две дочери, и незаметно наступила житейская проза с вечными недостатками и недохватками, полным отсутствием денег подчас, горестными вздохами и размышлениями о том, что жизнь проходит потихоньку и даже явно не удалась. Все было как всегда и как у всех. Но когда становилось особенно туго - Вера исчезала на два-три часа и возвращалась веселая, с деньгами. Когда спрашивал - отвечала одно и то же:

- Брата, Петра, помнишь? Он хоть и небогат, но в достатке.

Брата помнил: стройный, худой, одетый с барского плеча молодой человек Петр Сингаевский на свадьбе выделялся быстрой речью, общительностью, улыбкой. Вдни обыкновенные, позже, появлялся в гостях у сестры в сопровождении еще двоих: Бориса Рудзинского - тот был постарше, поматерее и совершенно немногословен, и Ивана Латышева - с неповоротливой шеей, крутыми плечами заправского мясника и бритой головой. Иван вообще не произносил ни слова - никогда. Визиты эти нравились: по мере того как страстные ночи с любимой сменились прохладными, а потом и вовсе перешли в разряд редко-штучных, - корзинка с пивом и шампанским, которую всегда приносил с собой Петр, взбадривала, и жить становилось легче и даже веселее. Однажды на Крещатике (после дежурства направился поболтаться по магазинам, день рождения Веры был на подходе) заметил любимую, она прогуливалась около гостиницы "Европейская" - на Царской площади, и нечто нервное, почти испуганное сквозило в ее лице. Она то опиралась на зонтик, отчего ее сводящая с ума попка напружинивалась как боевой лук, то прохаживалась мелкими семенящими шажками, гордо закидывая головку назад. Едва успев подумать, что бы это значило, Василий увидел родственника и двух его присных: Рудзинского и Латышева. Те выскочили из дверей гостиницы, словно ошпаренные и, передав Вере какой-то тюк, мгновенно исчезли. "Господи...всплеснул руками Чеберяк, горестно все поняв. - Вот поносники... А Верка-то у меня - тихушка, воровка. Вот откуда денежки..." Огорчился ли? Скорее, растерялся. Вконце концов не все ли равно - откуда? Старая истина: чем их больше - тем лучше, а если жена кому не то и даст невзначай, то "рыжье"1 в дом принесет - ей и прощения просить не надобно...

Но с этого дня замкнулся, помрачнел и по ночам к Верке более не приставал. Когда же в один из субботних вечеров заявилась в гости святая троица, сказал угрюмо:

- Вот что, деловые... Хаза под барахло нужна? Только не лепите горбатого, что вы - паничи, дворянские отпрыски, что сидите на мели и оттого "подрабатываете". Вы - воры, я достоверно знаю. Несите добытое сюда, ноги приделаем, верх поровну. А ты, любезная, глазками не зыркай, я вас давно подозревал, а когда увидел, как вы Верке передали краденое на Царской, - и вовсе сомневаться перестал. Договорились?

Поторговавшись больше для вида, Рудзинский, Сингаевский и Латышев согласились. С того дня квартира Веры Чеберяковой на Лукьяновке стала воровским притоном... Но с этого часа женушка совсем отбилась от рук и естественные отношения прекратила, грубо обозвав Василия гнусным иностранным словом: "эмпотэнт".

Иногда Чеберяк страдал. Это состояние накатывало по вечерам, после возвращения домой, когда замечал отчужденные взгляды жены и безразличные детей. Старший, Женя, правда, подходил иногда и пытался приласкаться, но, получив несколько раз по шее, смирился и больше не лез. Изредка замечал Василий его вопрошающий взгляд, но что ответишь ребенку? Что он поймет? Однажды, когда совсем сделалось невтерпеж, сказал:

- Жид этот, Мендель, во всем виноват. Ты пойми, сынок: когда жид у тебя, дворянина и русского человека, отнимает самое дорогое - мамочку нашу...

И зарыдал надрывно. Женя ничего не понял, но словечко "жид" запомнил, благо на Лукьяновских улицах звучало оно и днем, и утром, и вечером. Потом заметила старшая девочка, Люда: брат не в себе, отец чернее ночи, мать все время кричит, срывая голос, и норовит заехать скалкой куда побольнее. Затащив брата в сарай, стала пытать - что и как - и допытала: "жид". Он отбил мамку у батяни. Усмехнулась люто: