МЖ-2. Роман о чиновничьем беспределе - Алексей Колышевский

С приходом нового времени положение Игорьковой семьи резко изменилось. Его отец помер от страха и выпивки. Клянусь, что перед своей кончиной он метался в белой горячке и горланил:

– Пей, и дьявол тебя доведет до конца,Йо-хо-хо-хо и бутылка рому…

А может, и не горланил. Хрен его знает. Игорек сделался перовским подростком и начал выпивать, нюхать клей и курить анашу. Тогда все курили анашу – это была анашиная болезнь: мальчики вплывали во взрослую жизнь на индейских пирогах, раскумаренные трубкой мира и накачанные огненной водой. Игорек торчал и бухал, бухал и торчал. Место его матери перестало приносить прежние блага. Что-то там поменялось в паспортной системе, и все важные паспортные манипуляции отдали в ведение милиции. Мама Игорька после смерти любимого пирата стала поддавать не по-детски и в конце концов вышла на пенсию. Игорек нигде не работал, потому что из прежнего Пончика-стукача превратился в никчемного долбоеба, в парию, в клошара, в дерьмо. В один ни фига не прекрасный день, когда я разбирал и чистил оружие, двор озарило зарево, а воздух протаранили пожарные сирены. Проворно завернув в покрывало свой инструмент – высшую ценность пролетариата, – я засунул все смертоносное железо под софу и через окно ринулся в зеваки. Картина, которую я застал, сжала мое сердце: мама и сын Хлобушевы стояли перед своей горящей квартирой и рыдали так, что казалось, бордюрные камни сейчас расплачутся. Это на самом деле было ужасно, и мне стало невероятно жаль этих людей из моего обоссанного и облеванного детства. Я подошел к ним, спросил, что сгорело.

– Все, господи! Все, что осталось! – завыла мама Игорька. – Господи, да за что нам еще и это!

Игорек, размазывая слезы по опавшим щекам, протянул мне руку:

– Привет, Марик. Видал, чо?

– Видал, хули, – уныло подтвердил я, – все небось теперь? Пиздец вам? Квартиру за копейки скинете и в деревенскую халупу – подыхать?

От моего вопроса у них началась настоящая истерика, и они взвыли еще сильнее. Я стоял и смотрел на них, как палач на обреченных, и мне совсем не было их жаль. Потом я развернулся и вернулся в берлогу. Достал из-под софы оружие и свою дорожную сумку. В ней были деньги, около ста тысяч долларов. Я выгреб их все и завернул в фольгу, которую нашел на кухне. Ее небось позабыла там мама Вереща, съехавшая к загадочному мужику. Иногда я представлял, как она, выйдя из дома в шляпке, с длинным зонтиком и саквояжем, в котором хранилась пара белья и бритвенный помазок (а вдруг?), раскрыла свой зонтик и полетела вслед за западным ветром в страну загадочного мужика. И он, загадочный и интеллигентный, в пуловере цвета маренго и твидовых брюках, ожидал ее на крылечке своего пряничного дома, покуривая длинную пенковую трубку.

Я вернулся к двум людям, которые ничего никогда не значили в моей жизни и дом которых сгорел на моих глазах. Я хотел отдать им все свои деньги, но поглядел на их скорбные фигуры еще раз и… передумал. Мне стало жаль денег. Мне стало жаль денег, которые я заработал своим поступком. И вот я стоял неподалеку от погорельцев, и мне было жаль отдавать то, что было дано мне Иисусом. Ведь именно его я, подыхая от водки и нищеты, просил когда-то: «Пошли мне бабла, Господи». И он послал. То было для меня время брать – и я взял, а теперь я стоял возле настоящего человеческого горя и понимал, что наступило время отдавать. Понимал и… не мог. Я не мог, не в силах был переступить порога жадности, я пошарил внутри себя и нашел тысячу причин для отказа. Я не мог бы назвать всю эту тысячу поименно, но я чувствовал в себе весь этот сонм позорных отмазок и был омерзителен сам себе, как никогда прежде. Я сделал в жизни много говна, но однажды, вытащив из перевернувшейся машины маленькую японскую девочку, я искупил все это говно перед Иисусом, и он простил меня. Я представил себе лицо человека, бредущего по пустыне, лицо человека, которому нечего было есть и пить, его оборванную одежду, его глубоко запавшие глаза. Я видел его глаза так ясно, будто он стоял сейчас рядом со мной. Он ни о чем не просил меня, но его глаза говорили красноречивее любых слов. Это был мой момент истины, и я ощутил во рту вкус сладких весенних баккуротов – молодого инжира. Иисус причастил меня инжиром, и я не смог отказать Иисусу. Мне предстояла неизвестность, и, конечно же, я попал на этот пожар не случайно. Это была очередная точка искупления говна.

– Вот, возьмите, – я протянул Хлобушевым сверток из фольги, – сделаете ремонт заново, купите тачку, Игорек станет бомбить в аэропорту Шереметьево, и все у вас будет хорошо. Это я вам пророчу. А если вы эти деньги пропьете, то я приду и убью вас обоих на хрен, – неожиданно сам для себя выпалил я и удалился, счастливо избежав слюнявых проявлений их благодарности.

5

Знаете, что продал мне за двадцать тысяч долларов чеченец Султан? Этот парень выполнил мою просьбу как нельзя лучше. За двадцать штук я получил австрийский пистолет «глок», лучше которого ничего в природе не существует, и превосходный снайперский комплекс отечественного производства «Вал». И тот и другой аппарат стреляли бесшумно, и с их помощью я рассчитывал «наделать делов». Да, я всегда говорил, особенно после собственного ранения, что ненавижу оружие, но есть проблемы, которые без него не решить, поэтому нужно постоянно иметь его под рукой и содержать в идеальном состоянии. В опустевшую дорожную сумку я сложил винтовку, и – клянусь! – как только я закрыл зиппер, позвонила Лора.

– Он приехал.

– Прекрасно! Ты приготовила билет?

– Что? Ах да. Приготовила, все в порядке.

– Где вы будете?

– В «Сохо».

– Где? – не расслышал я, потому что в трубке что-то забулькало. Все-таки МТС – это говно, а не связь.

– В «Сохо»!

– Во сколько?

– В одиннадцать.

– Я буду ждать тебя у магазина «Продукты». Это как выйдешь, сразу направо, там на углу магазин круглосуточный. Ты все помнишь, Лора?

Ее голос был твердым, а ответы – четкими, и лишь в самом конце она впервые заставила мое сердце заныть, она ответила, что все прекрасно помнит, и, чуть помедлив, изменившимся, не своим голосом спросила:

– Марк, скажи, ты меня любишь?

Неужто она действительно захотела стать самой обыкновенной мещанкой? Что же это получается? И у такого чудовища есть потребность в любви? Наверное…Что мы все без любви? Просто опавшие листья…

Люблю ли я ее? Она никогда не спрашивала меня об этом. Я никогда не говорил, что люблю ее, было незачем, и вообще мне казалось, что она относится к таким вещам прохладно, а поди ж ты… Мать ее, ведь она исчадие ада, убийца, сумасшедшая, ебнутая на всю голову нимфоманка, и даже ей, вот такой, хочется, чтобы я сейчас ответил «да». А соврать в такой ситуации почти невозможно. Голос сразу выдаст. И я прыгнул в измененную реальность, я вспомнил, как врал, работая планктоном в своем сраном офисе, как я верил во все то, о чем я врал, я поднял с пола свой носок и, накрыв им телефон, через носок ответил не своим голосом:

– Я люблю тебя. Я люблю тебя так, что мой мозг клинит всякий раз, когда я думаю о тебе. Эти два дня… я думал, что они никогда не кончатся. Я люблю тебя! О, как я тебя люблю!

– Марк, прости меня, – услышал я в ответ, – именно сейчас я хочу тебе сказать, хочу признаться, что я тебя не люблю. Я не могу, понимаешь? Я не умею… Я никогда никого…

Я услышал, как она плачет. Значит, она не любит меня? Значит, наши чувства взаимны? Черт, но почему тогда я почувствовал такой укол под левое ребро, когда она сказала, что не любит меня? Почему мне вдруг так стало тяжело сейчас и… плохо. Да, именно плохо, паршиво, погано, дрисно на душе! Она не любит меня, но я… я…

– Я люблю тебя, Лора, – сказал я то, что думал на самом деле, – мне плевать на то, что ты говоришь мне, я люблю тебя ради себя самого, я люблю тебя потому, что я хочу тебя любить!

– Теперь я верю. Я тебя проверяла. В первый раз ты сказал неправду.

– А ты? Ты сказала правду?

– Нет.

– Значит?

– Я тебя люблю. Ты самый лучший потому, что ты открыл мои глаза, и я теперь вижу, как можно изменить этот мир, не меняясь самой. Просто нужно изменить свою веру. Я верю тебе, Марк, я верю в тебя. Жди меня, я все сделаю так, как мы придумали.

Когда я закончил этот разговор, меня всего трясло. Что я делаю?! Что я натворил?! Быть может, стоит сейчас позвонить ей и все отменить?

Я прошел на кухню, напился воды из чайника. Так высоко задрал его, что крышка выпала и больно шлепнула меня по носу, вода залила мое лицо, и оно стало мокрым, словно от слез. Не вытираясь, я вернулся в комнату, заткнул за пояс пистолет, надел куртку, в дорожную сумку сложил свою милицейскую форму и присел на дорожку. Сегодня я навсегда покидал берлогу, я чувствовал, что уже не вернусь сюда. Я положил ключи рядом с запыленным телевизором и везде погасил свет. «И отрет Господь слезу с очей их, и ничего уже не будет, ибо прошлое прошло».

На капоте моей «Альмеры», рискуя отморозить задницу (октябрь, железо стынет к вечеру), сидел Кленовский и курил сигарету. Я почему-то совсем не удивился, увидев его. Молча подошел, протянул ему руку, сухо поздоровался. Он явно был огорошен моей реакцией на свой «визит-эффект».