Избранное - Николай Атаров

— А она что? — спрашивал Митя.

— Она? Она улыбалась.

— И правильно делала, — говорил Митя, почти ничего не понимая, а только любуясь Ольгой.

— Нет, погоди… — Оля знакомо для Мити приподняла пальцами волосы веером с затылка и состроила мордочку. — Она не только улыбалась. Она мне что-то внушала о достоинстве девушки. Но я не слушала! Она что-то для формы говорила. Что девушка не должна допускать пошлостей, должна быть сдержанной. Правильно! Но как же понимать сдержанность, Митя? Быть чопорной? Статуей какой-то?.. Ох, Митька, как хорошо! Вот это был разговор!

И, не в силах совладать с бушевавшей в ней веселостью, она опрокинулась на спину на тахте в совершенно блаженном состоянии души, так что Митя, любуясь и посмеиваясь над ней, как над пьяненькой, отодвинулся, чтобы ей было удобнее.

— А тебе не кажется, Оля, что ты убедила Антониду Ивановну? — спросил он, глядя ей в глаза.

— Я тоже об этом подумала сейчас! — И Оля быстро переменила позу, облокотилась на руку. — Сразу стало как-то светлее! Да и что нам хныкать, право! Непозволительно, Митя! Нужно бороться за жизнь! Правда ведь?

— Правда! — воскликнул Митя и вскочил на ноги.

— Митька, кричи: «Да здравствует жизнь!..»

Именно этот жизнеутверждающий возглас услышала Марья Сергеевна, открывая ключом входную дверь своей обычно тихой квартиры.

Митя любил бывать в горкоме комсомола. Здесь, в его коридорах, отделах, не раз испытывал он то чувство, какое испытывает каждый подросток, когда впервые сознает, что в нем есть нужда уже как во взрослом человеке.

Здесь, в новом белокаменном здании, в правом крыле которого, в первых двух этажах, разместился четыре года назад комсомольский комитет города и райком Центрального района, не раз большая жизнь дохнула на Митю своей суровостью, не имеющей ничего сходного с беспечной ерундой детства. Сколько воспоминаний! Весенний паводок размыл перемычку на восстанавливаемой плотине — школьников-комсомольцев вызвали прямо с уроков. Под проливным дождем десять часов подряд Митя вместе со взрослыми таскал мешки, в которых воды было больше, чем песка; а потом сушились в коридоре горкома и пели песни вроде «Ой, туманы мои, растуманы» и тут же вповалку спали под окнами в ожидании нового аврала. А весной взялись обсаживать отстроенные улицы каштанами и акациями. Молодой полковник саперной службы собрал комсомольцев в кабинете секретаря горкома и при закрытых дверях вел осторожный разговор, как поступать, если наткнешься лопатой на металлическое тело, а между прочим рассказал, сколько взрывающихся штучек разного рода нашли саперы во дворе одного только городского квартала. А спустя год, когда заводские комсомольцы задумали снабдить школьные физические кабинеты приборами и наготовили пробные образцы, сюда для налаживания знакомства с этими слесарями и токарями вызвали из школы Бородина и Чапа.

Но сегодня Митя не вошел в знакомый коридор, остался на улице. Оля с утра побежала в тот дом, где раньше жила с мамой, — там у нее много знакомых семей, отправляющих свою детвору в пионерский лагерь, и Оля заранее должна навестить их, кое о чем договориться. А ведь в горкоме комсомола она бывала не часто, и для нее вызов в горком событие. И, зная это, Митя дожидался ее.

Когда она ровно без пяти минут пять подошла к горкому, Митя находился в состоянии смятения и тревоги, близком к отчаянию. Оля не сразу узнала Митю в толпе ребят у фонтана.

— Я тебе дам! — погрозил он ей кулаком.

В кабинет Белкина вошли они вместе.

Толстяк Степа Мячкин сидел у стола на ручке секретарского кресла и названивал по телефону. Митя был знаком с Мячкиным — тот кончил Митину школу двумя годами раньше, и Мите были известны все его служебные передвижения — он успел поработать киномехаником в институте, библиотекарем в поселке, электриком в цехе. Он похудел, но привычки, жесты, даже улыбка остались прежние. Митя помнил, каким он приехал, толстячок из Ахтырки, с матерью к дяде — экскаваторщику в известняковых карьерах. Когда Митя и Оля вошли в кабинет, веснушки на мячкинском лице разбежались: он улыбнулся. Митя подошел к нему и сказал: «Ты не забыл?», напоминая про недавний разговор о том, что Митя и Оля хотели бы вместе в лагерь строителей. И тут Мячкин вдруг опомнился, посуровел, то есть собрал все свои веснушки, и официальным жестом показал на подоконник — приглашение сесть, так как стульев не хватало.

Оля пробралась к подоконнику. Митя не спеша за ней. Мячкин по телефону советовался с заводскими комитетами. Видно было, что он поднаторел в таких делах, как подбор кадров, укомплектование лагерей, и что это его любимое занятие. Он, видимо, немножко хвастался памятью на имена: всех помнил!

— Как же, помню! — кричал он кому-то в трубку. — Прошлую осень мы эту дивчину часами премировали. Только она обиделась: часы, видишь ли, мужские.

Митя и Оля переглянулись. Все настраивало на веселый лад — такая листва акации, свежая и сочная, сквозная за окном! Солнце в комнате запалило огнем бронзовые фигурные часы на высокой стойке дивана над тесно сидящими юношами и девушками, подожгло всю пыль на красном сукне стола, как будто бронзовой дымкой дымились лиловые чернильные пятна.

Так же, как когда-то в старой квартире, Ольга сидела рядом с Митей на подоконнике. И вспыхнувшие волоски ее каштановой маковки, и шум южного дня за окном какой-то удивительно прозрачный… И вдруг как-то по-новому, по-грустному мелькнула мысль: а ведь школа окончена.

Они шептались, беспричинно посмеивались, не зная предлога, над чем нужно смеяться. Просто давно не виделись.

— Закрой рот и подбери губы, — шепотом приказала Ольга.

Подошел Гринька Шелия. Странно, конечно, но и его вызвали. Видимо, большой недобор. Гринька был польщен тем, что его занесли в список, но Митя откровенно покачал головой. Он проэкзаменовал Гриньку: что же он будет делать, когда его в самом деле направят вожатым?

— Буду учить их плавать, — стал насиловать свое воображение Гринька. — Костры зажигать одной спичкой. По утрам чистить зубы, полоскать горло: «Гр-гр-гр…» — Он изобразил, как полощут горло.

— Голову мыть раз в неделю! — добавила Оля.

В кабинет вошла Рослова.

— Вот она, Веточка! — сказал Митя, схватив Олю за руку.

— И ты считаешь, что я на нее похожа? — прошептала Оля, с любопытством разглядывая вошедшую и вспоминая, что когда-то видела ее на улице.

Светленькая, с немного приплюснутым носом и нежными, мягкими губами, Веточка Рослова, которой сейчас было лет двадцать семь, и прежде-то не могла быть похожей на Олю Кежун. Это все Митя выдумал, чтобы возвысить Олю в собственных глазах, и поверил самому себе.

Когда вошла Веточка Рослова, все оживились. Девушки подбежали к ней. Послышался смех и знакомый Мите чуть картавящий голос Веточки: «Ну, знаешь, перестань врать!» И снова взрывы беспечного смеха. Захотелось подойти к ней — показать Олю и вообще как-то выразить свое чувство.

— Пойдем познакомлю?

Они протиснулись к Веточке.

— Ох, какой ты стал большой, Митя!

— Я уже давно перестал расти. Веточка, вот это — Оля Кежун. Познакомьтесь, пожалуйста.

— Вы вместе собираетесь в лагерь?

— Как ты догадалась?

— Ну, это легко! — Веточка рассмеялась, но не обидно, а так, что и Олю заставила улыбнуться. — Митя, а помнишь костер из соломы? Огонь летел выше деревьев, я испугалась.

— Да! — подхватил Митя. — А потом был такой шум вокруг, ты дирижировала, а мы кричали: «Ти-ши-на!» Когда это было?

— Ты был во втором классе! Ох ты, Митяй, Митяй! Вырос, чертенок!

Разговор, короткий и сбивчивый, заставил Митю пожалеть, что так редко видит он Рослову: те же чувства, та же пусть взрослая и отдалившаяся, но понятная жизнь. Оля в упор разглядывала Веточку и вдруг сказала:

— Он говорит, что я на вас похожа.

Веточка рассмеялась. И они обе вогнали Митю в краску. Чтобы переменить разговор, он спросил:

— А та собака, что была щенком, все еще у тебя?

— Да, сенбернар… коломенский. — Веточка смеялась заразительно. — Чапа с зимы не видела. Каков он? Ты приходи ко мне, Бородин, я тебе одного Салаватика покажу.

— Сына покажешь, вот кого.

— И Афоньку, конечно! И Салаватика — это главный мой сорванец во всем поселке.

Она смеялась, обращаясь то к Мите, то к Оле, и все лицо ее, кроме немного приплюснутого носа, так прелестно и легко менялось, что Оля, забыв о ревности, залюбовалась детской живостью этой взрослой и уже слегка располневшей женщины. Рослова звала Митю и Олю вместе на «день дружбы», который не за горами, и говорила, что летчика Огнева не надо стесняться, — он теперь сам скучает по ребятам, особенно когда лень печку топить зимой.

Митя и Оля вернулись на свои места — на подоконник, и Оля сказала: