Избранное - Николай Атаров

Митя, ошеломленный до слепоты, не отрывал от него взгляда. Так вот что вдобавок! Значит, подлец подслушивал их на веранде, а теперь подслушанное переиначивает как хочет.

— Поставь велосипед к стенке! — приказал Митя.

— Хау ду ю ду?.. — пропел Казачок.

Оля бросилась, стала между ними.

— Митя!

— Уходи отсюда, пока я тебя… — медленно произнес Бородин, держа Олю за руки.

— Вот какой ты гад, Митя! — ласково заглядывая ему в глаза через плечо девочки, сказал Казачок. — Сердишься? Я же с тобой по-товарищески делюсь.

Он повел велосипед, не оглядываясь, затем оседлал его, поехал все быстрее и быстрее. Выдержка, видно, взяла верх.

— Хау ду ю ду! — с ожесточением как будто выругалась Оля.

— Ой, ду-ду, дударик мой, ой, ду-ду… — почти как в рифму, вспомнил Митя и поглядел на свои руки. Большой палец правой руки побаливал после «разговора» с Симпотом.

А Оля смотрела вдаль, где велосипедист пытался объехать возвращающуюся компанию. Мальчики и девочки, конечно, видели, не могли не видеть всю эту сцену.

— Пойдем к ним, — сказала Оля.

И, взявшись за руки, они пошли навстречу товарищам.

Глава четвертая

Давно рассвело, когда Митя прилег на тахте. Было это часа в четыре. Он зарылся в подушку лицом и ничего не слышал, а Оля еще умывалась. Но без четверти семь его точно подбросило: пора бежать на переговорную, в такой час можно застать отца на квартире. Пусть хоть по телефону поздравит с окончанием школы: наверно, обидно ему, что не смог приехать.

По утрам к отцу легче всего дозвониться. «Ты, говорит, буди, не стесняйся. Вот мы тебя и разбудим». Отойдя от окошка заказов, Митя вслушался в знакомый приятный гул голосов. Ранний час, кажется, не время для служебных переговоров, но все шесть кабин гудели об одном и том же — о полевых работах:

— …Я на своем стою: «Мы поперек вспашки бороновали, грамотные все ж таки».

— …Очень отзывчива на азотные удобрения, очень отзывчива!

— Просяной комарик! Слышь, как придет председатель, передай ему: просяной комарик всему причина.

— …Знаешь, нам с тобой фокинских не учить, где арбузы продавать подороже!

Представители районов дозванивались до своих близких или дальних колхозов и МТС, хвастали успехами, требовали инструкций. Телефонистка крикнула:

— Бородин! Будете говорить? Идите во вторую.

Митя вбежал в кабину. В трубке послышался голос отца:

— Поздравляю, Митя. Молодец! Думаешь, разбудил меня? Я ждал твоего звонка. Машина у крыльца дожидается, сейчас поперек всего района поедем. Зачем? Сенокос идет! Косы затачивать. Ну, а как вы там с Олей? — кричал отец. — Приезжайте ко мне денька на три.

— Папа! Не приедем! — кричал Митя. — На днях едем в лагерь… Ясное дело, вместе. Ты не смейся, пожалуйста. И тетю Машу в Симеиз провожаем… Тоже косим! Косим траву, папа, помнишь? — кричал Митя, вкладывая в отцовское шуточное определение все, что нельзя было высказать в трехминутном отрывочном разговоре.

— Ну хорошо, когда так… — донесся почти исчезнувший голос отца.

И сразу послышалась скороговорка телефонистки:

— Вторая, выходите из кабины, ваше время кончилось.

Митя повесил трубку, вышел. Уходить не хотелось. Он покружил в толпе ожидающих, как будто ему надо было дождаться еще какого-то разговора, потом отыскал темный угол с крашеной скамьей, где никого не было, сел там, оглядывая прокуренный зал. Над дверями кабин загорались и гасли красные лампочки, слышался голос дежурной, повелительно вызывавшей города и села; кто-то стремглав бежал в кабину. Мите было здесь хорошо. Совсем прошло ощущение, что не выспался, а зрение от недосыпу, как ни странно, стало зорче, острее. Он мог просидеть так все утро. Перед глазами, стоило на минуту дать волю памяти, возникал рельсовый путь, по которому он шагал с Олей, фонари на плотине, в ушах начинал звучать грохот водопадов, и слышался, как это было ночью, голос Оли. «Какая ты…» — удивлялся Митя, разглядывая ее лицо.

В зале ожидания, где люди быстро сменялись, где каждому нужен был не тот, кто рядом, с кем толкаешься тут, а кто-то невидимый, неизвестный всем остальным, Мите думалось о самых близких людях. Лица товарищей, получавших вчера аттестаты из рук Катериночкина, возникали одно за другим. И каждый вспоминался чем-то дельным, поступки вспоминались! Вот Олег Пивоваров. Он последние два года, с тех пор как отец слег в постель, работает корректором в областном издательстве и содержит себя и младшую сестренку. Игорь Шапиро до безумия боялся высоты, а научился прыгать спиной с вышки в воду. Эдик Мотылевич — пижон в сущности, стоит вспомнить хотя бы, как он влюбился в актрису. Но у Эдика полгода жил Боря Базаров, когда поссорился с отцом, упрямым майором, запретившим сыну даже мечтать о журналистской профессии. Эдик продал мотоцикл, отдал деньги матери и велел ей вести себя с Борькой так, чтобы тот не чувствовал, что он в чужом доме. А Боря, тот нашел в себе мужество критиковать после этого Эдика на бюро за отсутствие идейных интересов, и дружба их не кончилась, а, кажется, только укрепилась, хотя Эдику что-то записали. Конечно, если вспомнить, можно было бы и плохое найти за Олегом, Игорем или Борькой. Но об этом не хотелось вспоминать и думать. Почему? Он не мог ответить на этот вопрос. Он не знал, что это потому, что Оля существует в его жизни, а думал, что это просто легко и хорошо ему сейчас — само по себе. Ему нечего было желать, как вчера на веранде, а только хотелось смотреть на эту жизнь, осененную радугой, и радоваться.

«Работают, — думал Митя, оглядывая представителей районов, толпившихся у кабин. — А во имя чего, ради какой цели?» Вспомнилась речь Катериночкина, вспомнилась девушка, крошившая кисельные порошки на кухне: добилась же своего — учится на алюминиевом заводе! Ради чего совершаются все вообще поступки? Ради чего спозаранку люди шумят в телефонных кабинах, и отец едет по району «косы затачивать», и неизвестный Еремей Ильич придумал, как кирпич возить иначе, чем возили тысячу лет? Ради чего они с Олей отправятся на два месяца в лагерь? Так никогда еще не было. Он понимал, что вдруг наступила какая-то небывалая ясность мысли.

Как здорово, что он догадался ночью вызвать Олю, повел ее на плотину! Как хочется скорее в лагерь, работать вместе! Лучше у них не было, чем те две недели на зимней даче и те полчаса, когда Оля, забыв себя, носила Сибиллю на руках. Да, и у Сибилли зуб перестал болеть! Вот это и был Олин поступок, да еще с каким удивительным результатом.

«Ради чего волнуются эти люди? — спрашивал он себя, по-новому оглядывая всех этих толпившихся у телефонных кабин колхозных бригадиров, председателей, агрономов. — Ради чего боронуют поперек вспашки, беспокоятся об азотных удобрениях, воюют с каким-то просяным комариком?»

Он пребывал в том состоянии, которое порой находит на человека, когда под его взглядом даже мертвые вещи оживают. Толстая телефонная книга, раскрытая на шкафу за перегородкой, когда он всмотрелся в нее, стала казаться длиннокрылой парящей птицей, вроде альбатроса или чайки. А если так, не пойти ли ему поспать по-хорошему? Оля и тетя не проснутся до девяти — это ясно.

Он вернулся домой, бросился на тахту и уснул.

И когда встала Оля, Митя спал. Оля прошла босая по комнатам.

— Марья Сергеевна, не объясните ли, почему так долго спит этот сурок?

— Отсыпается. — Марья Сергеевна сделала строгое лицо. — Восстанавливает силы. Ты посмотри на его руку.

— А что?

— Нет, погляди внимательнее. На правую руку.

— Не вижу.

— Сустав.

— Что сустав?

— Распух сустав, вот что. Сустав большого пальца… Как будто я не понимаю. И кожа на пальцах сбита.

— Он не дрался, Марья Сергеевна. — Оля по-настоящему проснулась только в эту минуту. — До этого дело не дошло.

— При тебе не дошло. А без тебя — еще как!

Тут было явное недоразумение, в котором они не могли сразу разобраться, потому что Оля имела в виду разговор Мити с Казачком на плотине, а Марья Сергеевна — эпизод с баскетболистом.

— Он сам рассказал?

— Ах, Оленька! На курьерских раззвонили. И кто, как ты думаешь? Ситникова! Встретила меня во дворе и все-все в подробностях. Похвально, не правда ли? Ну, я ей сумела ответить! «Кого он побил, какого-то Симпота? Правильно сделал: наверно, тот заслужил. А за вас, Ирина, никто не заступается? Очень жаль, но, очевидно, вы еще не заслужили. Желаю вам от всей души быть такой, как Ольга, чтобы за вас тоже иногда заступались».

Оля не знала, что Митя дрался в Доме инженера, заступаясь именно за Ирину. Но то, как обо всем этом рассказала ей без минуты промедления Марья Сергеевна, означало лишь, что ничего страшного не случилось. И Оля бросила на нее признательный взгляд из-под ресниц. Больше ни слова.