Избранные произведения - Жуакин Машадо де Ассиз

Глава XCII

СТРАННЫЙ ЧЕЛОВЕК

Но забудем пока об этом странном происшествии. Едва я успел убрать письмо и часы, как явился какой-то худой, невысокий человек с запиской от Котрина. Меня приглашали на обед. Посыльный, как выяснилось, был женат на одной из сестер Котрина, он только несколько дней назад приехал с Севера, звали его Дамашсено, и он участвовал в революции 1831 года[63]. Он сам выложил мне все это в течение пяти минут. Ему пришлось покинуть Рио-де-Жанейро из-за этого осла регента, который почти такой же осел, как и все его министры. Впрочем, революция не заставит себя ждать. Поскольку вывезенные им политические идеи были несколько запутанными, мне пришлось додумывать за него, но все-таки я уяснил, какой образ правления соответствовал его вкусам. Умеренный деспотизм. Только я не понял, какой именно: тирания одного, трех, тридцати или трехсот? Дамашсено бойко рассуждал обо всем на свете, в том числе о развитии работорговли в Африке и об изгнании англичан[64]. Он был страстным театралом; едва возвратившись в столицу, он сразу же побывал в театре «Сан-Педро», где давали великолепную драму «Мария Жоана» и очень милую комедию «Кеттли, или Возвращение в Швейцарию». Также он был без ума от Деперини в «Сафо» или в «Анне Болейн», точно он не помнил. Ну, а Кандьяни? О да, сеньор, Кандьяни — это… ну просто пальчики оближешь! Он хочет послушать «Эрнани», его дочка дома все пела под фортепьяно: «Ernani, Ernani, involami…»[65] Говоря это, Дамашсено даже привстал и пропел конец фразы вполголоса. В провинцию долетают только отголоски всего этого великолепия. А дочке до смерти хочется послушать все оперы. У девочки прелестный голосок. И вкус, превосходный вкус. Ах, как он жаждал возвратиться в Рио-де-Жанейро! Он уже успел обежать весь город, — сколько воспоминаний! И, честное слово, при виде иных мест он еле удерживался от слез. Никогда в жизни он больше не поедет морем. Его так укачало на корабле, и всех пассажиров тоже, кроме одного англичанина. Дьявол их побери, этих англичан! Никогда у нас не будет порядка, покуда мы их всех не вышвырнем вон. И ничего Англия нам не сделает. Да если б он, Дамашсено, нашел охотников, он бы в одну ночь очистил столицу от этих варваров… Слава богу, у него на это достало бы патриотизма, — тут он разошелся и стал бить себя кулаком в грудь; пусть вас это не удивляет, — он из порядочной семьи, род его ведет свое начало от одного из достославных капитан-моров. Да, да, он, Дамашсено, не какой-нибудь там низкопоклонник. Подвернись ему случай, он бы показал, что и у него в жилах кровь, а не водица… Однако уже поздно, а ему еще надобно доложить, что я пожалую на обед. Тогда уж наговоримся всласть! Я проводил его до дверей гостиной, но, прежде чем уйти, он объявил мне, что я внушаю ему самую горячую симпатию. Когда он женился, я был в Европе, но он знал моего отца, человека достойного, с которым ему довелось однажды танцевать на знаменитом карнавале на Прайа-Гранде. Ах, молодость, молодость! Есть что вспомнить, но уже поздно, а он должен уведомить Котрина, что я приду. Он вышел, я закрыл за ним дверь…

Глава XCIII

ОБЕД

Что за мученье был этот обед! К счастью, Сабина посадила меня рядом с дочкой Дамашсено доной Эулалией, или попросту Лоло, весьма миленькой барышней, поначалу немножко застенчивой, но только поначалу. Ей не хватало светскости, но этот недостаток искупался сиянием девичьих глаз, глаз великолепных и почему-то ни на секунду не отрывавшихся от моей персоны, разве только затем, чтобы взглянуть на поданное блюдо, но к еде Лоло почти не притрагивалась, и потому глаза ее редко обращались к тарелке. После обеда она пела; голосок у нее и вправду был «прелестный», как его определил Дамашсено. Тем не менее я поспешил откланяться. Сабина пошла меня проводить и стала допытываться, понравилась ли мне дочка Дамашсено.

— Да как тебе сказать…

— Прехорошенькая, не правда ли? — подхватила Сабина. — Немного диковата, но зато какое сердечко! Настоящая жемчужина. Ну как, подходящую я тебе нашла невесту?

— Я не любитель жемчуга.

— Ах, какой упрямец! Для кого только ты себя бережешь, не понимаю… Смотри, перезреешь, никому не будешь нужен. Я думаю, мой дорогой, хочешь ты или не хочешь, но тебе следует жениться на Лоло.

Говоря это, Сабина похлопывала меня ладонью по щеке, по-голубиному нежно, но в то же время властно и решительно. Боже мой! Так вот почему она со мной помирилась! Я был обескуражен этой мыслью, но таинственный голос призывал меня поспешить в дом Лобо Невеса; я простился и тут же забыл о Сабине и ее домогательствах.

Глава XCIV

ТАЙНАЯ ПРИЧИНА

— Как поживает моя дорогая мамочка?

Эти слова, как всегда, рассердили Виржилию. Она сидела у окошка, одна, глядя на луну, и встретила меня приветливо, но как только я напомнил ей о нашем сыне, она рассердилась. Ее коробило от этих намеков, и мои преждевременные отцовские восторги были ей неприятны. А она уже была для меня священным существом, божественным сосудом, и я не стал ее больше раздражать. Поначалу я предполагал, что эмбрион, этот еще никому не известный эскиз живого существа, ложась тенью на наши отношения, усиливает в ней угрызения совести. Но я ошибался.

Никогда еще Виржилия не была столь несдержанна и неосторожна в проявлении своих чувств. Ни окружающие, ни собственный муж, казалось, вовсе ее не заботили.

Нет, угрызения совести здесь были ни при чем. Тогда я вообразил, что Виржилия просто-напросто выдумала свою беременность, дабы еще сильнее привязать меня к себе, но обман не мог длиться вечно, и мысль о необходимости сознаться в своей лжи угнетала ее. Такое предположение отнюдь не являлось нелепостью: моя милая Виржилия не раз лгала мне, и с какой легкостью…

Однако в тот вечер мне открылась истина. Виржилия боялась родов и стыдилась своей беременности. Она очень мучилась, производя на свет своего первенца, и теперь воспоминания об этом часе, когда она была между жизнью и смертью, заставляли ее дрожать, словно ее ждала гильотина. Что до стыда, то это чувство усугублялось перспективой вынужденного отказа от светских удовольствий. Да, да, в этом все дело! Я дал Виржилии понять, что ее тайные мысли разгаданы, и даже позволил себе побранить ее на правах будущего отца. Виржилия пристально на меня взглянула и тут же отвела глаза, как-то странно улыбаясь.

Глава XCV

ПРОШЛОГОДНИЕ ЦВЕТЫ

Где они, прошлогодние цветы? Беременность Виржилии насчитывала уже несколько недель, когда вдруг однажды вечером здание моих родительских надежд рассыпалось в прах. Эмбрион погиб на той стадии развития, когда будущего Лапласа еще невозможно отличить от черепахи. Я услыхал эту новость из уст Лобо Невеса, который, оставив меня в гостиной, пошел проводить врача в спальню несостоявшейся матери. Я, прислонившись к оконной раме, стал смотреть на зеленеющие, но еще не покрытые цветами апельсиновые деревья. Куда же делись их прошлогодние цветы?

Глава XCVI

АНОНИМНОЕ ПИСЬМО

Кто-то тронул меня за плечо; это вернулся Лобо Невес. Несколько мгновений мы молча смотрели друг на друга; обоим нам было тяжело. Я стал расспрашивать, в каком состоянии Виржилия, и мы проговорили с ним около получаса. Я уже собрался откланяться, когда Лобо Невесу подали письмо. Прочитав его, он сильно побледнел, потом дрожащей рукой спрятал письмо в конверт. Мне почудилось, что он сделал какое-то движение, как будто хотел броситься на меня, но я не могу поручиться за свою память. Одно я помню отчетливо: в последующие дни Лобо Невес, принимая меня, был холоден и неразговорчив. Потом, несколько дней спустя, когда мы встретились с Виржилией в нашем домике, она мне все рассказала.

Муж дал ей прочесть письмо, как только она встала с постели. Письмо было анонимное, автор его изобличал меня и Виржилию. Никаких доказательств в письме не содержалось, о наших свиданиях, к примеру, не говорилось ни слова. Автор ограничивался предупреждением относительно моих слишком близких отношений с Виржилией и для вящей убедительности сообщал, что наша связь давно уже стала предметом пересудов. Виржилия, прочитав письмо, с негодованием объявила, что все это — наглая клевета.

— Клевета? — переспросил Лобо Невес.

— Наглая…

Муж вздохнул с облегчением, но письмо было у него перед глазами, и каждое слово в этом письме опровергало ее слова, а каждая буква старалась уличить в притворстве ее негодование. Этот человек, всегда отличавшийся твердостью характера, вдруг совершенно ослабел духом. Быть может, в воображении ему уже рисовалось всевидящее око общественного мнения, которое саркастически взирает на него, обдавая презрением. Быть может, невидимые уста повторяли ему шутки и колкости о рогоносцах, которые он когда-то слышал и сам распространял по адресу других. Он умолял жену открыть ему всю правду, заранее обещая все ей простить. Виржилия поняла, что опасность миновала: прикинувшись донельзя оскорбленной его настойчивостью, она поклялась, что никогда в жизни не слыхала от меня ничего, кроме невинных шуток и светских комплиментов. А письмо это, верно, написано каким-нибудь ее незадачливым поклонником, не преуспевшим в своих ухаживаниях за ней. И она перечислила возможных авторов — один из них открыто волочился за ней в течение трех недель, а другой даже посмел прислать ей письмо, и т. д. и т. п. Она называла их по имени и смеялась над их домогательствами, внимательно следя за выражением мужниных глаз, а затем объявила, что, дабы не давать более пищи кривотолкам, она откажет мне от дома.