Лекции о "Дон Кихоте" - Владимир Набоков

— Если б ваша милость с самого начала предуведомила меня, что ее милость сеньора Лусинда — охотница до рыцарских романов, то никаких других славословий не понадобилось бы для того, чтобы уверить меня в возвышенности ее ума, да ум у нее и не был бы столь тонким, как это вы, сеньор, утверждаете, когда бы она к столь занимательному чтению не имела пристрастия, а потому ради меня не должно тратить много слов на описание ее красоты, добродетели и ума, — довольно мне узнать ее вкус, и я сей же час признаю ее прекраснейшею и разумнейшею женщиною в мире. И мне бы очень хотелось, сеньор, чтобы вместе с «Амадисом Галльским» ваша милость послала ей «Дона Рухела Греческого», — я уверен, что сеньоре Лусинде очень понравятся Дараида и Гарайя, остроумие пастушка Даринеля, а также чудесные стихи его буколик, которые он с величайшей приятностью, искусно и непринужденно пел и исполнял. Однако со временем замеченный мною пробел будет восполнен, и время его восполнения настанет, как скоро ваша милость соизволит отправиться вместе со мною в мою деревню, ибо там я предоставлю в ваше распоряжение более трехсот романов, каковые суть услада моей души и радость моей жизни. Впрочем, не остается сомнений, что у меня ни одного романа уже не осталось, — по милости злых волшебников, завистливых и коварных. Простите же меня, ваша милость, за то, что я нарушил обещание не прерывать вас, но когда при мне говорят о рыцарских делах и о странствующих рыцарях, то не поддержать разговор зависит от меня в такой же мере, в какой от лучей солнца зависит не греть, а от лучей месяца — не увлажнять землю. Итак, прошу простить меня и продолжать, что было бы сейчас как нельзя более кстати.

Пока Дон Кихот вел с Карденьо вышеприведенную речь, тот, свесив голову на грудь, казалось, впал в глубокое раздумье. Дон Кихот дважды обращался к нему с просьбой продолжать свой рассказ, но он не поднимал головы и не отвечал ни слова; по истечении долгого времени он, однако же, вскинул голову и сказал:

— Я стою на том, — и не родился еще такой человек, который бы меня с этого сбил или же доказал обратное, да и дурак тот, кто думает и рассуждает иначе, — что эта архибестия лекарь Элисабат сожительствовал с королевой Мадасимой.

— Ах вы, такой-сякой! — в великом гневе вскричал Дон Кихот (по своему обыкновению выразившийся сильнее). — Да это есть величайшее с вашей стороны вероломство или, лучше сказать, низость! Королева Мадасима — весьма почтенная сеньора, и нельзя себе представить, чтобы столь знатная особа сошлась с каким-то коновалом, а кто утверждает противное — тот лжет, как последний мерзавец. И я берусь ему это доказать пеший и конный, вооруженный и безоружный, и ночью и днем, словом, как ему будет угодно.

Карденьо смотрел на него весьма внимательно; он уже находился в состоянии умоисступления и не способен был продолжать рассказ, точно так же как Дон Кихот — слушать, ибо то, что он услышал о королеве Мадасиме, возмутило его. Странное дело: он вступился за нее так, как если бы она воистину была его истинною и природною сеньорой, и все из-за этих богомерзких романов! Карденьо, как известно, и без того был не в себе, когда же ему надавали всяких оскорбительных названий вроде лжеца, мерзавца и тому подобных, то он рассердился не на шутку и, запустив в Дон Кихота первым попавшимся булыжником, угодил ему в грудь, так что тот повалился навзничь».

Какой мастерский прием! Соединив иллюзию рыцарских романов с реальностью скалистых гор и оборванной нищеты, автор переключает передачу на безумие, причина которого кроется не в чувствах героев рыцарских историй (такими героями в данном случае являются Дон Кихот с Карденьо), а в чтении подобных историй. Лусинда, эта нежная абстракция, заменяется еще более абстрактной абстракцией — королевой Мадасимой из старинных романов. Вся история Дон-Кихотовых приключений возвращается к своей предпосылке: низкопробная литература размягчает мозги. В конце главы Санчо бросается на защиту своего господина, но Карденьо одним ударом сшибает его с ног; козопаса, пытавшегося защитить Санчо, постигает та же участь. Карденьо убегает, а Санчо с козопасом колотят друг друга.

ГЛАВА 25

Рыцарь со своим оруженосцем поднимаются на самую крутизну, продолжая обсуждать историю Мадасимы и Элисабата. Оказывается, Амадис, любимый рыцарь Дон Кихота, «был одним из лучших рыцарей в мире. <…> Единственным, первым, непревзойденным, возвышавшимся над всеми, кто только жил в ту пору на свете». Гомер и Вергилий «изображали и описывали своих героев [Одиссея и Энея] не такими, каковы они были, а такими, каковыми они должны были бы быть, и тем самым указали грядущим поколениям на их доблести как на достойный подражания пример. Так же точно и Амадис был путеводною звездою, ярким светилом, солнцем отважных и влюбленных рыцарей, и мы все, сражающиеся под стягом любви и рыцарства, должны ему подражать».

Дон Кихот намеревается подражать Амадису, делая вид, что обезумел и впал в отчаяние.

«— Сдается мне, — сказал Санчо, — что вытворять все это рыцарей заставляла необходимость, что у них была причина каяться и валять дурака. Ну, а у вашей милости что за причина сходить с ума? Что, вас отвергла дама, что ли, или вы нашли следы и установили, что сеньора Дульсинея Тобосская резвилась с каким-нибудь мавром или христианином?

— В этом-то вся соль и есть, — отвечал Дон Кихот, — в этом-то и заключается необычность задуманного мною предприятия. Кто из странствующих рыцарей по какой-либо причине сошел с ума, тот ни награды, ни благодарности не спрашивай. Весь фокус в том, чтобы помешаться без всякого повода и дать понять моей даме, что если я, здорово живешь, свихнулся, то что же будет, когда меня до этого доведут.

Встреча с отвергнутым рыцарем наводит Дон Кихота на мысль послать письмо Дульсинее. Узнав, кто она такая на самом деле, Санчо Панса описывает ее так:

«— Те-те-те! — воскликнул Санчо. — Стало быть, дочь Лоренсо Корчуэло, — иначе говоря, Альдонса Лоренсо, и есть сеньора Дульсинея Тобосская?

— Она самая, — подтвердил Дон Кихот, — и она же достойна быть владычицею всей вселенной.

— Да я ее прекрасно знаю, — молвил Санчо, — и могу сказать, что барру она мечет не хуже самого здоровенного парня изо всей нашей деревни. Девка ой-ой-ой, с ней не шути, и швея, и жница, и в дуду игрица, и за себя постоять мастерица, и любой странствующий или только еще собирающийся странствовать рыцарь, коли она согласится стать его возлюбленной, будет за ней как за каменной стеной. А уж глотка, мать честная, а уж голосина! Взобралась она как-то, изволите ли видеть, на нашу деревенскую колокольню и давай скликать отцовских батраков, и хотя они работали в поле, больше чем за полмили от деревни, а слышно им было ее, как будто они внизу, под самой колокольней, стояли. А главное, она совсем не кривляка — вот что дорого, готова к любым услугам, со всеми посмеется и изо всего устроит веселье и потеху. <…> И я бы уж хотел быть в дороге для того только, чтобы повидать ее, ведь я ее давно не видел, она, наверное, здорово изменилась, день-деньской в поле, на солнце, на воздухе, а от этого цвет лица у женщин портится.

И вот восхитительный, благородный и абсолютно логичный ответ Дон Кихота: «Надобно тебе знать, Санчо, если ты только этого еще не знаешь, что более, чем что-либо, возбуждают любовь две вещи, каковы суть великая красота и доброе имя, а Дульсинея имеет право гордиться и тем и другим: в красоте она не имеет соперниц, и лишь у весьма немногих столь же доброе имя, как у нее. Коротко говоря, я полагаю, что все сказанное мною сейчас — это сущая правда и что тут нельзя прибавить или убавить ни единого слова, и воображению моему она представляется так, как я того хочу: и в рассуждении красоты и в рассуждении знатности, и с нею не сравнится Елена, и до нее не поднимется Лукреция и никакая другая из славных женщин протекших столетий, — равной ей не сыщешь ни у греков, ни у латинян, ни у варваров. А люди пусть говорят что угодно, ибо если невежды станут меня порицать, то строгие судьи меня обелят».

Дон Кихот пишет письмо в записной книжке Карденьо, и Санчо отправляется в путь на Росинанте (его серый украден Хинесом де Пасамонте).

ГЛАВА 26

Сюжет постепенно набирает обороты и вызывает уже не просто эпизодический интерес. Мы горим желанием сопровождать Санчо Пансу в Тобосо. По пути он встречает священника с цирюльником и говорит: «Мой господин в свое удовольствие кается сейчас в горах», что точно определяет происходящее. «И тут Санчо единым духом все выпалил и рассказал о том, в каком состоянии оставил он Дон Кихота, какие были у его господина приключения и как он, Санчо Панса, отправился с письмом к сеньоре Дульсинее Тобосской. <…> Санчо Панса сунул руку за пазуху и поискал книжку, но так и не нашел, да если б он искал ее даже до сего дня, то все равно не нашел бы, потому что она осталась у Дон Кихота, и тот забыл ему передать, а Санчо невдомек было напомнить». То, что Санчо забыл взять записную книжку и письмо, — восхитительный, гениальный ход. Перевирая отрывки из письма, он рассуждает об ожидающих его, Санчо Пансу, богатствах. «Все это Санчо проговорил весьма хладнокровно, время от времени прочищая нос и с таким глупым видом, что его односельчане снова дались диву при мысли о том, сколь пылким должно быть безумие Дон Кихота, если увлекло оно за собою рассудок бедняги Санчо».