Золотая змея. Голодные собаки - Сиро Алегрия

Оттого по-настоящему никому хорошо и не живется, что в той жестокой борьбе, которая зовется жизнью, одни оказываются слабы духом, другие — телом.

А вам мой завет, люди Калемара, — не впускайте малодушие в свои сердца…

И вот однажды весь косогор над рекой запестрел и зашумел.

Это дон Поликарпио Нуньес с сыном и тремя индейцами-погонщиками пригнали стадо. Коровы то и дело норовили свернуть в сторону и забраться поглубже в маис, в заросли кактусов или лесные дебри — куда-нибудь, лишь бы спрятаться от погонщиков и вернуться в родные места, но индейцы настигали их повсюду. Вскарабкавшись на бугор или скалу, они метали в животных камни из пращей, и праща, прежде чем послать камень, прочерчивала в воздухе темный круг. Бедные животные покорялись своей участи и возвращались на дорогу, но теперь уже с огромными ссадинами на боках.

Потом коров, впервые опустившихся с гор, стали загонять в воду — пусть перебираются вплавь. Дон Поликарпио с сыном, оба верхом, вовсю работали хлыстами, а погонщики, звонко щелкая ремнями пращей, метали камни в тех коров, которые уже подошли к самой воде. Нельзя было дать им напиться, потому что, если корова хлебнет воды, заранее можно сказать, что до противоположного берега ей не добраться.

Животные бросились вперед галопом, и вскоре огромное пестрое пятно скрылось за тучей пыли.

Корова, подошедшая к реке первой, сразу же поплыла — и от неожиданности и потому, что сзади напирали другие. Еще около двадцати коров вошло в воду. И хотя до этого ни одна из них ни разу не видела реки, плыли они не хуже нашего Рохе, царствие ему небесное.

Некоторые остались на берегу и прильнули мордами к воде с такой жадностью, будто не чувствовали ни ударов хлыста, ни града камней, падавших на их спины. Многие вообще не двигались, иные же, стараясь увернуться от ударов, отскакивали в сторону, но тут же опять бросались к воде, чтобы хлебнуть еще разок-другой.

А у тех, что плыли, виднелись только морды и рога — будто кто-то понаставил множество скобок над вскипевшей водой. Потом все стало сливаться в одно сплошное темное пятно. А мы — калемарцы, хозяева стада и погонщики — глаз не могли отвести от реки. И отставших коров уже никто не подгонял.

Видно было, что там, на середине, беднягам приходится туго.

И вдруг окружавшая их белая кромка пены стала вытягиваться, повинуясь течению. Одна из коров отстала. Она плыла все медленнее, все тяжелее, едва высовывая голову из воды, готовой каждую секунду поглотить ее. Корову относило все дальше. Река брала свое…

Дон Поликарпио злился, лицо его побагровело.

— Чертова дура! — ругался он. — И чего полезла, если плавать не умеет? — Потом обернулся к сыну. — Я тебе сразу сказал, это чучело гороховое и двадцати солей не стоит…

А коровам становилось все труднее. Рога их казались теперь совсем тоненькими черточками. Мы знали, что чем дальше, тем тяжелее им будет плыть, устали они порядком. Наконец первая корова достигла берега и, спотыкаясь, с трудом вышла из воды. Потом, уже взобравшись на косогор, отряхнулась, повернула голову к реке и протяжно, тоскливо замычала…

Услышав ее голос, коровы заторопились, и те, что уже выходили на берег, и те, которые были еще далеко. Даже отставшая корова приободрилась и, сделав отчаянное усилие, высунула из воды голову как могла выше, только скоро опять ослабела; казалось, река просто забавляется ее бессилием.

Коровы и на том, и на этом берегу все, как одна, повернули головы в ее сторону и отчаянно замычали. Скорбный, дикий рев бесконечной цепью отголосков загудел по горам.

Тогда, неожиданно для нас, дон Поликарпио спрыгнул с коня, встал на колено и щелкнул затвором своего винчестера. Четыре пули, одну за другой, всадил он в несчастную скотину. Скалы подхватили и этот звук, а коровы замычали так, что казалось, это стонет сама природа. Только река текла как ни в чем не бывало, играя волнами и тихо о чем-то рассказывая — летом у нее всегда такой голос.

Отставшая корова скрылась под водой…

А дон Поликарпио все еще никак не мог успокоиться:

— Черт побери! Вот уж когда можно сказать — уплыли денежки…

И велел погонщикам как следует присматривать за коровами на этом берегу, потому что те, которые уже перебрались, слишком устали и далеко не уйдут.

Всю ночь в прибрежных тростниках слышались крики погонщиков, мычание коров и щелканье пращей. Животные все норовили убежать. Они сопротивлялись отчаянно и к рассвету были совсем измучены и обливались кровью. Летучие мыши тоже сделали свое дело — у многих коров виднелись на спине раны, а по бокам стекали струйки крови. Печальным, мутным взглядом смотрели они, бедняги, на неприступные скалы, с трудом различая вдали белесую, изломанную ниточку тропы, которая, перепрыгивая с холма на холм, уходила в глубь далеких, родных гор. И пугливо озирались на реку.

Утром начался перевоз.

Мы разделились на две группы — одна занялась плотами, другая, вместе с погонщиками и доном Поликарпио, арканила скот. Потрудиться нам пришлось до седьмого пота — не зря ведь эти строптивые животные родились и выросли в пуне да в дебрях Сионеры. Лассо приходилось забрасывать издалека и по несколько раз: увидев, как мы замахиваемся, коровы низко пригибали головы, и петля пролетала мимо.

К берегу мы их тащили волоком и сильным толчком сбрасывали в воду. Потом уже все было проще. В воде они весят гораздо меньше, и переправить их на тот берег — дело пустяковое. Некоторые коровы, не желая плыть, ложились на бок, таких приходилось хватать за рога и тыкать мордой в воду, тогда они сразу же начинали работать ногами и даже подталкивали сзади плот.

Последняя забота — снять лассо. Выбравшись на берег, чоло подтаскивали животных к какому-нибудь дереву и, спрятавшись за него, медленно тянулись рукой к петле, но не тут-то было, — корова с силой встряхивала головой, отскакивала назад, а иногда и бросалась за дерево, прямо на человека. Одна из них пырнула-таки в грудь нашего Энкарну, и ему тут же пришел бы конец, да он успел рассечь ей камнем лоб. Повалившись на бок, корова долго сучила ногами, а потом поднялась и пошла, шатаясь как пьяная и тряся головой.

Энкарну мы переправили на нашу сторону, а его заменил Пабло. Много крови оставил тогда раненый и на плоту и на дороге, пока его несли к дому! Хоть бы дон Поликарпио всех этих коров перестрелял!

Правда, скотину тоже жалко. Тяжело ведь оказаться в чужих местах, да еще за рекой, отнявшей последнюю надежду на возвращение. Бедные коровенки, которые только что никак не давали себя заарканить, а потом ни за что не хотели расставаться с петлей, теперь вдруг присмирели, стоят тихо, с тоской поглядывая на дорогу, отдыхают в тени раскидистых могно, жуют траву, лениво отгоняют хвостом москитов, успевших уже напиться их крови. Может быть, они поняли наконец, что бесполезно бороться с людьми и тем более с рекой? Поняли, что эта вспененная ревущая бездна, где копыта, сколько ни тянись, не могут достать до земли, навсегда отделила их от родных мест, навсегда пролегла полосой безграничного отчаяния?

Переправой скота мы занимались два дня. Дон Поликарпио выложил нам по уговору пятьдесят солей, и мы вернулись к себе, а сам он, его сын и погонщики пошли дальше вверх по склону, погнали вперед теперь уже совсем смирных коров — черных, пестрых, белых, рыжих…

Много нам приходится переправлять скотины, да и людей тоже: владельцев поместий, селендинских торговцев, индейцев из общин, новых поселенцев. Всю жизнь у нас в руках весла, а под ногами плот да неугомонные волны Мараньона.

Пять зим прошло с тех пор. Хотите, чтоб я рассказал о них? Конечно, это можно… А вот кто не болтовней занимается, а делом, так это наш Мараньон. Говорят, в пятидесяти лигах выше по течению река подмыла высокий берег, разрушила его до самого основания, изменила свое русло и ворвалась в долину. Должно быть, это правда, потому что вместе с деревьями по реке плыло много юкки. И утопленника мы видели, совсем голого — вода уже успела стянуть с него всю одежду. Река в те дни была илистая, как никогда, и темная, как ночь. А утопленники нам больше не попадались. И еще мы узнали, что Чусгон, приток Мараньона, тот, что впадает в него в трех лигах ниже по течению, затопил почти всю долину Шимбуй и погубил все посевы коки. От нашего Мараньона всего можно ждать!

Прошло пять зим, и сколько их еще будет! Может быть, в свой последний час мы и не сможем их подсчитать… Здесь, на речных берегах, жизнь сама как река — всегда одна и та же и всегда разная. И в бесконечной смене бурных и тихих вод наши плоты упрямо стараются соединить то, что разделила река, — берега и людей.

Дон Матиас очень состарился, видно, скоро придет за ним смерть, так же как и за его сверстниками, старым Кинше и доном Крисанто. Энкарна тоже сильно сдал, не может больше управляться с веслом. Водоворот лет, засасывая нас одного за другим, медленно уходит в небытие…