Золотая змея. Голодные собаки - Сиро Алегрия
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Не забыла, да только ведь он умер…
Из раскрытого мешка на нас смотрит желтый перец.
— Иди бери, сколько тебе надо…
Она подбирает подол своей широкой ситцевой юбки, и я вижу гладкие икры ее ног.
— Знаешь, я ведь очень люблю тебя…
— Неправда это, дон Луша…
— Луша? Откуда ты взяла такое имя?
Ее улыбка и глаза говорят, что она уже моя.
Так красивее, чем просто Лукас…
— Называй как хочешь, только полюби меня…
Она опускает подол и вся дрожит. Я кладу руки ей на бедра и, тяжело дыша, с силой притягиваю ее к себе, так что даже косточки хрустнули. И нас поглотили дремучие дебри, дебри, где лианами переплетаются мускулы и нервы, сладость и боль, хрип и стон, где древние, как сам человек, корни уходят в пропитанные соками жизни недра…
Потом она мне рассказывала, — а я слушал и все думал о нашей благословенной коке, — что той ночью ей снилось, будто мы вместе ходили к реке.
Она взяла перец и ушла, а однажды вечером, переговорив с доном Панчо, я вернулся домой вместе с ней. Так Флоринда стала моей женой.
Кока мне ее подарила.
XVIII. БЕГЛЫЙ
Подобно речному потоку, он не знает покоя. Разница лишь в том, что он может двигаться не только вниз, но и вверх по каньону. Куда он идет? Когда остановится? Он и сам не знает. Ему все равно, куда идти, для него не существует ни времени, ни расстояния. Если он и делает остановки, так их и остановками не назовешь, переведет дух и опять в дорогу.
А ведь он самый обыкновенный человек, такой же, как мы с вами. Только он беглый. Его преследует правосудие, и он готов скорее потерять всю свою кровь, каплю за каплей, чем дать себя поймать и отправить в город, где его бросят, как никому не нужную рухлядь, в тюремную камеру, а когда на судейском столе вырастет целая гора бумаг, скрепленных печатями, его переправят сначала в главный город департамента, а оттуда в славную столицу Лиму, про которую нам известно только то, что это место, где сменяются правительства и где есть огромная тюрьма; войти в нее очень просто, но выйти мало кому удается. А провести двадцать или больше лет в неволе, разве это не та же смерть? Если приговор приводится в исполнение, человек обречен быть узником всю жизнь, тюремная решетка встанет перед его глазами, закроет наглухо его душу, умертвит плоть, убьет нервы, покроет ржавчиной кости.
Значит, правильно поступают беглые, предпочитая скитаться до конца дней своих. Их домом становится горный каньон. Он прячет их и кормит. Он утешает и подбадривает. Эта узкая долина, где всегда шумит река, где нет ничего, кроме скал, лесной сырости и нестерпимой жары, не очень-то приветлива, но она учит человека быть сильным, закаляет его и согревает своим теплом.
Как-то ночью у моей хижины остановился всадник, спешился и постучал в дверь.
— Эй, Кайетано!..
Отец мой давно умер, но, оказывается, нашелся человек, который считает, что он еще жив, и зовет его по имени. Кто бы это мог быть? Голос грубый и сильный.
— Нья Мече!.. — зовет опять тот же голос.
— Сейчас открою, кто там? — откликаюсь я и иду к двери.
В темноте я никак не могу разглядеть незнакомца. Роста он как будто невысокого. Но лица совсем не видно.
— Кайо или нья Мече дома?
— Нет, что вы, они умерли давным-давно… Я их сын, Лукас.
Он положил большую, тяжелую руку мне на плечо, и я почувствовал что-то очень волнующее и доброе в этом жесте.
— Я знал тебя совсем махоньким… Несмышленышем… А теперь ты вон как вырос… Можно переночевать у тебя?
— Конечно…
— Ладно, тогда пойду пущу на выгон коня… Выгон все там же?
— Там…
Быстро расседлав коня, человек уводит его. А Флоринда уже раздувает огонь, торопится приготовить что-нибудь поесть. Человек возвращается, и мы все вместе садимся у очага.
Лицо у нашего ночного гостя суровое, как будто наспех высеченное из камня. Взъерошенная жидкая бородка еле прикрывает резко очерченный подбородок. Во взгляде, пристальном и спокойном, — сила и печаль. Из-под потемневшей от времени, видавшей виды плетеной шляпы выбиваются всклокоченные, тронутые сединой волосы. Человек этот, видно, всегда начеку: как быстро он обернулся, когда Флоринда с треском разломила о колено щепку. Увидев, в чем дело, он чуть заметно улыбнулся, слегка скривив плотно сжатые губы. Потом сказал:
— Я ведь беглый…
— Давно?
— Давно, уж и счет потерял годам… Пожалуй, больше двадцати будет…
— Лет?
— Конечно…
Он достает связанный концами красный платок и развязывает его. Тускло поблескивая свинцовыми наконечниками, на стол ложатся револьверные патроны.
— Масло найдется? — обращается он к Флоринде.
И один за другим опускает патроны в плошку, наполненную жиром.
— Это моя защита. Что поделаешь? Бедняку без оружия никак нельзя…
Он ловко вертит патроны своими большими грубыми пальцами.
— А почему вы в бегах так долго?
— Это длинная история… Я ведь здешний, из Калемара, хотя теперь одни только старики меня помнят… Первый раз это случилось в горах, на ярмарке. Понес я туда свою коку и, как нарочно, в первый же праздничный день хлебнул лишнего… И вот смотрю, едут верховые… Под одним конь такой норовистый, просто страх, а он его и не думает сдерживать, лезет на людей, и все. Ну и меня задел… Я, само собой, остановился, сказал ему все, что полагается и кто он такой есть. Тот вскипел и на меня… Я опять остановился, но уже ничего не сказал, а просто так полоснул его ножом, что сразу потроха наружу… Сначала кишки на землю шлепнулись, а уж потом и он сам. Оказывается, это был хозяин какого-то поместья, и власти так крепко взялись за дело, что мне пришлось бежать. Так я и ушел отсюда… Будь он бедняком, это бы все замялось, а раз убили богача, власти переполошились не на шутку… Выследили меня не скоро. Я пустился наутек вдоль реки, но попал в облаву. И тогда один человек мне шепнул, что лейтенант уже держит меня под прицелом. Смотрю, лейтенант и вправду целится. Но я его, само собой, опередил, так он там и остался… С тех пор стало еще труднее. Теперь вот иду из Хекумбуя, и, по всему видно, они опять напали на мой след…
Он выгреб патроны и отставил плошку.
— Охотились за мной потом долго… Не везло мне… Только успокоюсь, разведу свой сад-огород, а они опять тут как тут, и опять все сначала… В этих стычках и еще кое-кому не поздоровилось. За того молодчика уже срок бы и кончился, так остался лейтенант и еще двое… Теперь, даже если я и ни при чем, все равно, за любое убийство с меня спрос… Как уложат кого-нибудь, полиция сразу же: «Это Рьеро убил». По-ихнему выходит, у меня только и дела, что убивать людей… Вот так-то…
Он с удовольствием принимается за еду.
— Ах ты, добрая душа! До чего же хорошо беглому похлебать горяченького! Бывает, много дней ничего, кроме жареного маиса, в рот не попадает… А когда пришлось прятаться в здешних ущельях, так только чиримойей и питался…
— И скоро выйдет срок всем вашим приговорам?
— Кто его знает!.. Ведь мне приписывают все новые и новые дела, так что понятия не имею, когда… Скорей всего, никогда… Они считают меня закоренелым душегубом, а на совести у меня только тот владелец поместья, да лейтенант, да двое полицейских — этих волей-неволей пришлось уложить, а то бы не уйти…
— Да, про Рьеро много говорят всякого…
— Вот видишь… Так что я и сам не знаю, сколько народу поубивал…
Губы его кривятся в горькой усмешке.
— А куда же вы теперь идете?
— Вверх по реке… но ты помалкивай… Скитался я много… и реку знаю не хуже любого из вас… То, что я из Калемара, это ты уже слыхал, а еще я тебе скажу, что мы с твоим отцом большими друзьями были… Мне здесь все знакомо. От Плотовой пристани до самого Уа́нуко… Где-нибудь я бы мог зацепиться и пожить спокойно, так ведь сам видишь, как не везет… Хорошо еще, что в здешних тростниках прятаться удобно… Только они заедут с одной стороны, а я со своей лошаденкой, глядь, и проскочу с другой. А нет, так в горы ухожу… Река не даст человеку пропасть…
Поев, он постелил на галерее свое одеяло и потник и лег. Чтобы не мешать ему, мы замолчали и ушли в хижину. Вскоре он задышал глубоко и ровно — видно, уснул.
Было еще темно, когда он разбудил нас, чтобы попрощаться.
— Ну что ж, парень, — сурово, но сердечно сказал он, — зовут меня Инасио Рамос, а прозвище мое — Рьеро, это ты знаешь. Никому не говори, что я тут был, а то еще найдется какая-нибудь сволочь… А мне, кроме бродячей жизни, ничего другого не остается… Коли выпадет тебе такая доля, вспомни про меня, может, и пригожусь… — И, уже сидя на коне, добавил. — Если сюда заглянет Рамон Хара, по прозвищу Рыба, пусти его переночевать… Я скажу ему про тебя.
Он пришпорил коня, и тот рванул с места. Светало, а я подумал, что для этого человека день никогда не наступит. Он всегда будет жить в ночном мраке, всегда в пути, всегда в тревоге. Но зато это ночь без тюремных стен и решеток, вольная, звездная ночь.
