Глинка. Жизнь в эпохе. Эпоха в жизни - Екатерина Владимировна Лобанкова

Между приступами лихорадки Глинка участвовал в развлечениях света. Теперь наступала пора летних светских забав. Аристократия перебиралась из душного города на пленэр: в Павловск, Царское Село. И Глинка не отставал от моды. На даче у Штерича соревновался с Михаилом Виельгорским в сочинении канона{159}, ездили к Василию Голицыну на Черную речку, модное петербургское дачное место{160}, устраивали концерты для толп зевак, в Строгановском саду{161} вскрывали «гробницу»{162}, развлекали графа Кочубея на его летней даче.

Одно увеселение даже попало на страницы газет. В конце лета 1827 года, подводя итог дачному сезону, Фирс решил устроить невиданное представление на самой Черной речке — по аналогии с популярными в Европе праздниками на воде{163}.

В «Северной пчеле» был дан подробный отчет «серенады», так было названо это развлечение: «…в 9 часов вечера появился на тихих водах Черной речки катер, украшенный зажженными фонарями. Под зонтиком поставлено было фортепиано, и поместились сами хозяева. На носу находились музыканты Кавалергардского полка. За катерами следовали лодки с фейерверком. Берега речки со стороны селения и сада графини Строгановой усеяны были множеством слушателей. Попеременно пели русские песни, французские романсы и театральные арии хором, с аккомпанементом фортепиано. В промежутках пения раздавались звуки труб»[118]. Музыкальной частью представления управлял Глинка — он аккомпанировал и руководил хором. Рецензент забыл упомянуть про венецианскую баркаролу и хор из оперы Буальдье «Белая дама». Наибольшие аплодисменты сорвала мазурка Виельгорского, сочиненная только для труб. Эффект звучания от духовых инструментов на открытом воздухе был поразителен. Мазурка произвела и на Мишеля большое впечатление. Не случайно для аналогичного ансамбля из натуральных труб он напишет марш для финала оперы «Жизнь за царя». «Серенада» продолжалась до полуночи, а в заключение все участники, стоя, исполнили «Боже, Царя храни».

В Москву, в Москву!

В марте 1828 года Мишель поехал в Новоспасское{164}. Причины этой поездки пока установить не удалось. Возможно, здоровье настолько ухудшилось, что единственная надежда связывалась с деревенским воздухом и спокойной размеренной жизнью. Может быть, Глинка решил наконец увидеться с близким пансионным товарищем, ровесником Николаем Мельгуновым{165}, который уже давно его звал в Москву, а заодно, проездом, встретиться с любимыми родными в родовом имении.

В конце апреля 1828 года он выехал из Новоспасского в старую столицу. Москва была городом контрастов. С одной стороны, считалось, что если у дворянина есть средства, то он поселится в фешенебельном Петербурге. С другой стороны, многие богачи жили в Москве и вели роскошную жизнь, следуя дворянскому правилу «демонстративного потребления». Единой моды в этом обществе не складывалось, слишком непохожи были дворянские дома. Кто-то увлекался Англией, кто-то — Францией, а кто-то ел русские пироги. Молва гласила, что в Москве живут лучшие невесты. Как иронично указывал А. Павлов в «Бедняжке»: «Невесты московские ловят приветливыми взглядами залетного жителя Петербурга, когда он соколом мчится по нашим гостиным, так привлекательно гремя шпорами или дипломатически лорнируя»[119].

Проезжая по извилистым улочкам, Глинка не мог не сравнивать Москву с Петербургом. Эта дихотомия городов, метафизика каждой столицы, занимала умы интеллектуалов (негласное соревнование городов, их жителей и организаций, например Большого и Мариинского театров, остается актуальным вплоть до сегодняшнего дня).

Гоголь сравнивал два главных города, персонифицируя каждый из них: «А какая разница, какая разница между ними двумя! Она еще до сих пор русская борода, а он уже аккуратный немец. Как раскинулась, как расширилась старая Москва! Какая она нечесаная! Как сдвинулся, как вытянулся в струнку щеголь Петербург! Перед ним со всех сторон зеркала: там Нева, там Финский залив. Ему есть куда поглядеться. Как только заметит он на себе перышко или пушок, ту ж минуту его щелчком. Москва — старая домоседка, печет блины, глядит издали и слушает рассказ, не подымаясь с кресел, о том, что делается в свете; Петербург — разбитной малый, никогда не сидит дома, всегда одет и, охорашиваясь перед Европою, раскланивается с заморским людом»[120].

Николай Мельгунов, к которому приехал Глинка, был таким же восторженным романтиком. Он пробовал себя во всех искусствах. В отличие от Мишеля, он нашел на службе компанию единомышленников. В 1825 году он поступил в Московский архив Коллегии иностранных дел, где образовалось интеллектуальное общество «любомудров» (так они себя называли). В него входили братья Алексей и Дмитрий Веневитиновы, Степан Шевырёв, Сергей Соболевский, Иван Киреевский, Владимир Одоевский, тогда живший в Москве{166}. Пушкин писал о них в «Евгении Онегине», называя то «архивными юношами»{167}, то «архивными франтами». В этом подчеркивалась, с одной стороны, их принадлежность к ведомству, а с другой — увлеченность философскими вопросами, далекими от действительности. Они были фанатиками немецкой идеалистической философии. Мельгунов, как и Одоевский в Петербурге, занимал позицию примирителей различных течений и противоборствующих в искусстве сторон. Свобода от максимализма и крайности суждений импонировала Глинке.

Мельгунов познакомил Глинку со своими товарищами. Позже московские знакомства принесут ему пользу: у Николая Норова он будет издавать ноты, с невероятным интеллектуалом Степаном Шевырёвым будет совершать экскурсии по Риму.

Из их разговоров Мишель понял, что они пытались синтезировать рассуждения Иоганна Готфрида Гердера, Фридриха Вильгельма Шеллинга, Фридриха Шлегеля и других западных философов и собственные взгляды на развитие русской культуры. Они с гордостью рассказали петербургскому приезжему о совместном труде Шевырёва, Мельгунова и Владимира Павловича Титова, который сделал им имя в литературных кругах. Речь шла о переводе книги Вильгельма Генриха Вакенродера под названием «Об искусствах и художниках. Размышления отшельника, любителя изящного, изданные Л. Тиком», в которой автор прославляет родную старину и любовь к искусству как Божественному откровению{168}.

Главного немецкого романтика читали не только «любомудры», но и Жуковский, Гоголь, Пушкин. Легендарная книга Вакенродера «Достопримечательная музыкальная жизнь композитора Иосифа Берлингера» утверждала превосходство творчества и искусства над жизнью. Рассуждения о единстве вымысла и реальности, о непреодолимой стене между обывателем и истинным художником, о непонимании со стороны общества, об отшельничестве художника, о тайнах творчества — все это впервые сформулированное немецким писателем, теперь активно обсуждалось русскими интеллектуалами. (Вскоре эти темы станут обязательными в произведениях русского творца.) Неземная одаренность гениального музыканта Иосифа Берлингера противопоставляется прилежанию обычного художника. Образ Берлингера, который наверняка «примерял» на себя и Глинка, провоцировал интеллектуалов на еще одну важную дискуссию — о зависти. Менее одаренный художник обрекается вблизи с гением на страдания, которые могут приводить к трагедиям. Но изменить ничего нельзя, так как дар дается высшими силами.

«Любомудры» понимали искусство как общение избранных с Богом. Они верили в утверждение Шеллинга, которого почитали как в Москве, так и в Петербурге: «Искусство — это как бы